Сиро Алегрия - В большом чуждом мире

Росендо спокойно поведал о том, что говорил он Бисмарку Руису при рехидоре Гойо Ауке (тот подтвердил: «Верно, тайта»), о предсказаниях Наши Суро, о которых уже знали в общине, а в конце сообщил о намеках или, вернее, подозрениях Дикаря, заметив к слову, что звал его в Руми. В завершение длинного рассказа, во время которого сгорело не одно полено, он сказал, что есть у него и свои соображения о каждом из дел, но ему бы хотелось послушать рехидоров. Ведь речь идет не о чем-нибудь, а о судьбе общины.

Рехидоры помолчали с минуту, и Порфприо Медрано уверенно начал:

— Все мы знаем этих начальников. Как говорится, цап — и слопал! Жаль, на чужой беде не научишься… От них, от ученых, всего жди. Я-то их навидался… Дед мой как-то тоже судился, землю ему оттягали, а воду — нет. А что без воды делать? Пришлось и землю за бесценок продать. Отец уже в аренду землю брал, еле перебивался… Если этот ваш Бисмар пьет и с бабой путается, дело плохо. А Наша… что ж… она много чего напророчила… Одно, правда, вышло, другое — нет… Так уж всегда с прорицаниями. Вот Дикаря бы я скорей послушал. Сенобио и впрямь напакостить может… А Волшебник — вряд ли…

Заговорили и другие, вспомнили брата Наши, умнейшего человека, и Росендо заметил, справедливости ради, что и отец их врачевал и колдовал, но толку от пего не было. Бисмарка заменить? А кем же? То-то и оно! Паук — с теми, с врагами, другие и писать-то не умеют. Дикарь знает много, это правда, у него повсюду доносчики. И все ж можно ли ему верить? Не подослал ли и его Аменабар? Такое подозрение всполошило всех. Они беседовали долго, в домах уже было темно, и люди, видя огонек в окнах алькальда, говорили:

— О сборе урожая столько беседовать нечего…

Наконец совет решил назавтра послать Гойо Ауку к Бисмарку за более точными сведениями. Это было дельно. Алькальд со своей стороны пошлет Мардокео, и тот, торгуя циновками, поразведает, как там и что в поместье. А община пока что соберет побыстрее урожай. Порфирио Медрано сообщил, что чича для сборщиков готова.

— Маис убрать можно хоть завтра…

— Послезавтра, — поправил Росендо. — Оповестить не успеем…

Рехидоры разошлись, когда взошла луна. Росендо накрыл очаг старым горшком и лег спать.

Оба поля, маисовое и пшеничное, лежали рядом большой подковой, и ветер весело колыхал созревшие злаки. Спелые колосья впились в склон, словно дротики солнца, а каждый початок походил на самодовольного бородатого гринго [25] Гринго— презрительное прозвище иностранцев в Латинской Америке. . Об этом и песенку сложили:

Все прекрасно знали, что это — маис, старый друг, и похожий на человека и непохожий. Его растили с таких незапамятных времен, что с ним и вправду подобало обращаться, как с человеком, а если кто в этом и усомнился — все же он растет из земли, — сомнение это не побеждало нежности.

Маргича кончила свою работу и теперь, на свободе, весело и лукаво кокетничала с Аугусто. Она знала, что никто не сравнится с ней, и никак не решалась выбрать одного из своих бесчисленных поклонников.

— Завтра маис убираем, Маргича…

— Да, Аугусто, завтра…

Она вспомнила загадку про маис и спросила, не знает ли он других загадок. В ответ Аугусто спел ей песенку, словно приколол к Маргичиной груди простой и милый сельский цветок:

«Маргаритой» Маргичу не называли, но она все поняла. Да, Аугусто умел угодить даме… Он пел своей Марте, Маргиче, Маргарите, как истинный трубадур. Маргаритка цвела ему в утешение, а Маргарита лишала его покоя, и все же он хотел, чтобы и она цвела вечно…

Они сели на каменную ограду и смотрели на маис. Маргича очень растрогалась, но не обняла его — вдруг ей показалось, что она любит Деметрио. Аугусто взял ее за руку, она вскрикнула от страха и радости и побежала домой. А он не знал, что и думать, и немного опечалился.

Гойо Аука вернулся совсем затемно. Бисмарк Руис сказал ему, что ответчики растерянны, и доказательство тому — что они не отвечают. Сенобио Гарсиа тут ни при чем, Волшебник — тем более. А в случае чего он их мигом изничтожит, ибо знает кое-что про их старые грехи.

Известия эти пошли по селению, и люди приободрились. К тому же, что ни говори, завтра — сбор урожая!

И сбор начался. Все, от мала до велика, отправились к маисовому полю. Темные лица и пестрые одежды ярко выделялись на бледном золоте зрелых початков. Утро было теплое и светлое, и казалось, что земля радуется, вырастив добрый злак.

Люди обрывали верхушку или срезали деревянным ножом, висевшим у них на запястье, потом раскрывали листья, вцеплялись в сам початок обеими руками, раскачивали и, наконец, вырывали его. Пестрые початки, сверкая на солнце, летели в полосатые мешки. Другие рвали бобы и фасоль, обвивавшиеся вокруг маиса, а третьи собирали чиклайо — большие белые бахчевые плоды, вроде арбуза. Маис относили в деревянные вместилища, называвшиеся «кауро», и укладывали початки рядком, стоймя, чтобы солнце просушило еще влажные зерна. Занятие это зовется «мукура», влажные зерна — «анота». Под напором испанского языка кечуа отступил с севера страны в пампу Кахамарки и Кальехон-де-Уаплас, но на пути его остались древние слова земледельцев, пустившие корни в самое сердце человеческое, и их нежно оберегают. Кауро был на площади, перед домом Росендо. Рядом с ним возвышались три горы: бобов, фасоли и чиклайо. Люди дивились, как быстро растут эти горы, и благословляли щедрость земли.

Урожай собирали все. Росендо, быть может, работал помедленней других, но вместе со всеми, словно он не алькальд, а простой крестьянин. Ансельмо сидел на скамье и играл на арфе. Звуки ее, и смех, и шелест сухих листьев, и треск початков сливались в радостный гимн. Несколько девушек, взяв тыквенные сосуды, отходили в сторону и наливали из больших кувшинов красную, веселящую чичу. Люди пили, и она бежала по жилам, распевая песню все того же перебродившего маиса.

Немного поодаль рехидоров сын по имени Хуан Медрано беседовал с Симоной, которую мы видели некогда в коровнике. Они уже два дня почти не расставались. Подступал жаркий вечер, и пронзительный запах земли смешивался с запахом злаков. Отделившись от сборщиков урожая, Хуан и Симона бегали и смеялись. Он притворялся, что не может ее изловить, но вдруг схватил, и они жадно взглянули друг на друга.