Сиро Алегрия - В большом чуждом мире

И эхо отдается в горах. Порой всадника два выходят из круга, их сменяют другие, новые. Один, уже отработав, опьяненный и радостью и чичей, смотрит не насмотрится на хлеб. Его маленький сынок подходит к нему:

— Тайта, чего они кричат?

— А это у нас так поют, — объясняет отец.

И верно — тем, кому не дано выводить трели или играть на флейте, дается раз в год вот так прокричать радостный гимн. Гимн животворящей силе земли, и дождю, и могучим рукам, и вере пахаря, и царственной помощи солнца. Гимн спорой работе, молотьбе, благодаря которой обнажается великий дар — доброе зерно. Гимн хлебу, священной человеческой пище, благородной и необходимой, как сама кровь.

Горы колосьев уже нет, кони вот-вот остановятся. Их вывели из круга, и мужчины принимаются сгребать видами солому, а женщины травяными метелками собирают все до последнего зернышка. Веревка уже упала, радуга исчезла, крики смолкли. Мрак сгущается, и печаль вот-вот придавит всех. Но тут раздались звуки арф, жужжание деревенских скрипок, пение флейт и свирелей, бой барабанов, и люди сели пировать. А позже, под звездами, при луне, начинаются пляски. Радостный ритм молотьбы повторяется в движениях танцоров, пляшущих уайно [26] Уайно — народная песня и танец инкского происхождения, .

На утро стали лущить маис и веять пшеницу. Веяли долго, ветра не могли дозваться.

— Ве-етер, ве-етер, ве-те-ер! — нежно молили женщины, а мужчины призывали его особым свистом, вначале переливчатым, затем пронзительным, как звук летящей пули.

Ветер налетал порывами, вилы встряхивали легкую гору, солома улетала, а зерно сыпалось на землю. Потом, к концу работы, вилы заменили палками. Зерно сыпалось дождем. В стороне ветер складывал другую соломенную гору.

По вечерам общинники жгли солому и жарили на ней чиклайо, а потом весело болтали, откусывая от сладкого ломтя, жевали коку и слушали всякие байки. Когда очередь дошла до Амадео Ильяса, он поведал притчу о соперниках и судье. Когда-то он рассказывал ее в городе, и один сеньор признал в ней немалую мудрость. Сам он в этом не разбирался, о справедливости не думал, притча ему просто нравилась. Он слышал ее от покойной матери, а та — от прославленного сказителя.

Амадео был молод, силен и носил красивые малиновые пончо в синюю полоску, которые ему ткала молодая жена. Рассказывал он мастерски, некоторые даже говорили, — конечно, преувеличивая, — что он превзошел самых старых и опытных сказителей. Как бы оно ни было, народ его слушал. И вот что он поведал па сей раз:

— Одна жаба очень кичилась своим голосом и пела ночи напролет: «Ква-ква-ква». А одна цикада тоже кичилась своим голосом и трещала день-деньской: «Чир-чир-чир-р-р». Встретились они, жаба и говорит: «У меня голос лучше». Цикада ей в ответ: «Нет, у меня». Спорят они, спорят, жаба — свое, цикада — свое. «Я всю ночь пою». — «А я день и ночь». — «Меня далеко слышно». — «А меня всегда». Стали они петь наперебой, и ни одна не уступает. Тогда жаба и предложила: «Тут у озера живет цапля. Пойдем к ней, она нас рассудит». — «Пойдем», — согласилась цикада. Серая цапля стояла на одной ноге и глядела в воду. Цикада ее спрашивает: «Цапля, ты петь умеешь?» — «Умею», — говорит цапля. «Спой, мы послушаем, а если ты поешь хорошо, судьей тебя назначим». Цапля им отвечает: «Кто вы такие, чтобы меня испытывать? Я-то пою хорошо, а вы только орете. Если вам нужно, пользуйтесь моим умом, не нужно — идите себе». И устало вытянула другую ногу. «Верно, — говорит жаба, — не нам судью судить». Тогда цикада попросила: «Цапля, ты нам одно скажи: кто из нас лучше поет». Цапля отвечала: «Подойдите поближе» Жаба говорит цикаде: «Лучше б нам к ней не приближаться», а тщеславная цикада ей в ответ: «Ты просто проиграть боишься». Жаба рассердилась: «Ну, слушай, как поют!»— и поскакала к цапле, цикада за ней. Цапля сказала жабе: «Пой». Та запела, ничего не видит вокруг, а цапля тем временем съела цикаду. Кончила жаба, цапля ей и говорит: «Спорьте теперь у меня в зобу», — и ее тоже съела. Потом подобрала одну ногу и опять в воду смотрит…

Все разошлись по домам, лишь Фабиано Кайпо с женой остались возле зерна, чтобы скот не потоптал. Жнивье не стерегли, и скотина свободно паслась там круглые сутки. Люди и животные жили в добром согласии.

В один прекрасный вечер Маргича и Аугусто поняли, как удобно на горе соломы, и немного задержались. Красиво было в тот час. Медленная полная луна освещала мирные склоны, спящие дома, холмы, далекие снежные вершины. — На иве запела птица. Рядом, у самого стога, переплели шеи конь и кобылица. Нежная любовь, без сомнения, соединила и чету Кайпо в их желтом шалаше. И, не сказав ни слова, Аугусто привлек к себе Маргичу, а она радостно отдала ему свое молодое тело.

Урожай разделили, сколько кому нужно, а остаток оставили на продажу.

Кто-то рассыпал немного зерна на площади, и Росендо закричал:

— Подберите его скорей!.. Лучше деньги по земле рассыпать, чем зерно, нашу пищу, благословенный наш хлеб…

Так снова собрали маис и пшеницу. Так жила община. Так слагалась история Руми… Мы с вами уже знаем, что Росендо Маки считает разные события историей своей деревни (оно и понятно, ибо для него земля — сама жизнь, а не память). История эта у него получилась очень длинной, о многом он ведь знал лишь понаслышке; но если растянуть ее лет на пятьдесят, или на сто, или на два века, а то и побольше, общинная жизнь обретет свое единообразие, и мы поймем, что смысл ее — в земле. Ось этой жизни — сеять, растить, жать. Символы ее — маис и пшеница, «благословенная пища». У других мечты зиждутся на карьере, чинах, деньгах, талантах, у общинников вся надежда — в земле. Лишь в землю и в ее плоды они и верят.

Он шел на юг, против ветра, против судьбы. Ветер, старый товарищ, освежал его дубленую кожу; судьба, необъезженный конь, не давалась ему, и он все шел и шел, стараясь ее обуздать. Возвращения он боялся, словно рока, и все же любил о нем думать, особенно в ту пору, когда видел маис и спелые колосья пшеницы. Он представлял себе, как молотят, как поют и пляшут у них в общине. Община тоже по нему скучала и, собрав урожай, толковала о том, что никто на свете не знает, где Бенито Кастро. И ему и ей было нелегко. Он страдал от одиночества, и в долгом пути конь, старый общинник, был ему утешением.

— Судьба, судьба!.. Терпеть надо, лошадка…

Аврам научил его объезжать коней. Ему нравилось, что у него — свой конь, да еще такой понятливый. Конь был белый, смирный, но не ленивый и звался Белолобым. Когда он трепал его по холке, конь терся головой о его плечо. Они много проехали вместе, а долгий путь сближает.

Пересекли несколько провинций и осели в горах Уаманчуко, где Бенито нанялся в поместье погонщиком. Шел, шел, а пришел к тому же, к той же бедности — но это ли важно? Делать что-то надо, он и делал. Когда наступили карнавальные дни, пеоны устроили праздник и с утра разукрасили «унше», то есть увесили дерево всякими плодами: апельсинами, манго, мамеями и еще флаконами одеколона, цветными косынками, зеркальцами, даже ножами. Народ, взявшись за руки, водил вокруг унше хороводы, а плоды медленно качались, и сверкали зеркальца. Красота, не дерево! Один пеон с зеленым флажком в руке кружился и громко пел веселые куплеты: