Сиро Алегрия - В большом чуждом мире

Вдруг на склоне Айяпаты появился медведь. Он был большой, черный; его преследовали собаки. Погонщики остановились посмотреть на охоту. Шесть лохматых псов окружили медведя, но он спокойно двигался вперед.

— Ах, ружья не взял! — посетовал кто-то. — Всегда оно так. Не возьмешь, добыча тут как тут…

Хуан Медрано вспомнил о своем старом ружье…

Медведь уходил. Собаки не решались схватить его. Одна подбежала поближе и получила смертельный удар по голове. Другие ярились все больше, прыгали, лаяли, но боялись укусить и отступали, воя от обиды. Медведь начал спускаться по острым, красным камням. Теперь можно было уйти с честью — тут уж сама природа мешает! И собаки побежали назад, а медведь исчез в кустарнике.

Люди снова принялись сгонять скот. К полудню солнце вовсю пекло спину; но коров в колючих зарослях прибавилось, и кое-кто из общинников отошел в тень скал. Оставалось еще раз прочесать напоследок влажные расщелины. Там росли чиримойо, на которых нетрудно было разыскать спелый плод и хоть немного утолить голод. Издалека доносились голоса других общинников, сгонявших ослов в ущелье. Эта работа была потяжелее.

Спускаясь по склону, несколько коров кинулись вдруг к далекому ущелью. Оттуда бы их и не вытащить; но Адриан с тремя другими всадниками устремились за ними. Юноша скакал по узкой тропке, над утесами, и камни, катившиеся из-под копыт, неслись вниз с огромной скоростью.

— Берегись!

Большой круглый камень, похожий на плод чиримойо, просвистел над головой коня, на котором ехал Кайо.

Коровы неслись все быстрее. Адриан пригнулся, колючие ветки хлестали его.

— Бе-ре-гись!

Что там, опять камни? Адриан поднял голову и увидел, что конь мчится на огромные уступы, в которых есть лишь низкий проем. Сворачивать было поздно» хотя вбок и отходила окаймленная кустами тропинка, поздно было и останавливаться, и Адриан, выбросив вперед руки, ухватился за толстую ветку и повис, как обезьяна, а конь пронесся дальше. По-мальчишески радуясь своей ловкости, Адриан осторожно сполз вниз по стволу. Потом он пошел искать коня, который остановился неподалеку.

Огромное алое солнце потухло над дальними вершинами, когда общинники собрали на равнину последних коров.

— Загоним их в проход между скалами, чтобы ночью не разбрелись, — сказал Антонио.

Так и сделали, а потом достали из котомок тыквенные плошки, солонину, муку, поставили маленькие жестянки на три камня, и во тьме, навесом покрывшей равнину, весело запылали костры. Вокруг бродили псы и лошади, а в расщелине тревожно толкались коровы, сотрясая мычанием скалы. Порой то одна, то другая прорывалась наружу, но люди замечали ее, стреляли из пращи, псы лаяли, и она возвращалась.

Общинники поели вкусной похлебки из поджаренной солонины и сушеного маиса, привезенного из дому. Были тут и ароматная жареная курица, и перченый рулет из картошки с мясом, и другие яства. А потом, сунув за щеку шарик коки и распределив дежурства, все улеглись на чепраках и пончо. Стало светлей, вышла луна. Все очень устали, и когда кто-то попросил Амадео рассказать что-нибудь, тот не ответил, ибо уже заснул…

Наутро скот погнали домой. Почти все коровы притихли и шли покорно, но несколько самых строптивых заставили с собой повозиться и чуть было не совратили остальных. Солнце уже садилось, когда, в тучах пыли, усталые общинники вошли на главную улицу. Их уже ждали у коровника, который стал заполняться пестрой, трепещущей массой. В другие помещения загоняли лошадей и ослов. Росендо и рехидоры глядели на все это с крепкой каменной стены. Народ облепил все изгороди, дети радостно кричали, а девушки смотрели не столько на скотину, сколько на бравых парней, у которых лица стали темней, а голос — тверже.

Пришли и жители Умая и Мунчи, которых позвал Росендо. Они забирали свой скот, чтобы попасти его на жнивье, дать соли, переклеймить, приручить немного. Жители Мунчи платили один соль в год за то, что их коровы паслись на общинных землях. А дон Аменабар не платил, считая, что община и так обязана пускать чужаков. Однако к себе он этого правила не относил, и когда его слуги ловили чужую скотину, они забирали ее и отдавали не меньше чем за пять солей. Росендо часто думал об этом и никак не мог понять не только с нравственной точки зрения, но и просто потому, что помещику принадлежала чуть ли не вся провинция. За скотину бедных чуки алькальд получил сто восемьдесят солей, а за помещичью — голов пятьдесят — совершенно ничего.

Порфирио Медрано, стоявший рядом с ним, заметил на этот счет:

— Богатого не исправишь, а деньги, хоть весу в них и много, к земле не тянут…

Алькальд кивнул и произнес вдобавок одну из прославивших его фраз:

— Бывает, деньги и падают, чтобы бедняку было труднее их собрать…

Когда чужой скот раздали, в стойлах, кроме рабочего скота, было всего коров тридцать, штук двенадцать кобыл и столько же ослиц. Их оставили на развод.

— Сейчас не будем продавать, — говорил Росендо. — Быки и ослы нужны для работы, а коровы и ослицы дадут хороший приплод. Может, вырастим стадо голов в сто… Из такого стада, даже если кого украдут, или кто пропадет, или угодит медведю в лапы, все же двадцать голов в год можно будет продать без ущерба. И с лошадьми то же самое. Деньги нам нужны! Скоро школу построим, а там лучших учеников дальше пошлем учиться. Пусть нас лечат, защищают, учат индейцы. Кто нам помешает? В других общинах так и делают. Я-то не доживу, состарился, а вы, рехидоры, не сдавайтесь. Это доброе дело, любой его поймет и вас поддержит.

Рехидоры с ним согласились, и Гойо Аука с особым почтением произнес:

— Верно, тайта.

Мимо, размахивая лассо, проскакал на своем гнедом Аугусто. Его эти разговоры не трогали. Он заарканил жеребца и резким рывком остановил.

В каменной ограде маисового поля открылась калитка. Скот жадно кинулся туда — попастись вволю.

Солнце стало пшеницей, пшеница — снопами. Идет жатва, сладостная жатва на буром покрове земли. Люди сняли серпы со стропил под крышей и понесли в поле; и вот они тихо и споро срезают ровные стебли, колосья дрожат и трепещут каждым усиком. Те, кто несет снопы на ток, совсем не видны под ними, а снопы мерно колышутся, словно плывут по волнам. Под прикрытием этой ноши легко и смеяться и болтать. На току гора все выше. Общинники, отхлебнув чичи, идут назад, туда, где жнецы снова и снова сокрушают стену колосьев. Но вот все скошено. Круглая золотая гора воплотила в себе то, во что верил народ, сгибаясь все эти месяцы над землей и забывая подчас призвать на помощь бога.

Молотят на другой день. Хлеб лежит на току, на окраине деревни. Общинники влезают на огромный холм пшеницы и деревянными вилами сбрасывают на глиняный утоптанный пол площадки первые колосья. Подъезжают на лошадях те, кто убирал маис, и вся община, от мала до велика, окружает ток, держась за длинную, связанную из лассо веревку, кое-где прикрепленную к колышкам, образуя живую пеструю изгородь. Молотьба начинается. Крики, перестук копыт, шуршание соломы, треск колосьев… Как и обычно во время жатвы, солнце не подвело — коснувшись горы, свет его сгущается в пламя и падает на землю, подступая к самым ногам держащих веревку. А крики все громче, солнце молотит зерно, и сердце молотит зерно, и горы его молотят. Душа радуется от работы, от шума, от пестрых красок. Чтобы хоть как-то описать здешнюю молотьбу, понадобятся слова «радужный круг». Один из всадников — тот, у кого голос позвонче, — громко и нараспев кричит: «У-а-а-й!» Другие отвечают: «Уа-ай!.. уо-ой… Уа-ай… Уо-ой… Уа-ай… Уо-ой…»