Сиро Алегрия - В большом чуждом мире

Росендо чувствовал, что потерял хорошего общинника; но времени нс оставалось даже для горя. Надо было искать и возвращать заблудившийся скот.

На следующий день в общину пришел незнакомец — посыльный Корреа Сабалы. Он сообщил, что курьер, отвозивший документы, ограблен в пустынной пуне Уарки какими-то бандитами. В его сумке были бумаги процесса о межах. С расстояния в полторы или две лиги за нападением наблюдал всадник, одетый в черное и на черном коне. Многие подозревают, что это был Васкес.

Несмотря на всю усталость, Росендо захотелось тут же помчаться в город. Но у него уже не было копя. Старый его конь лежал, окруженный кольцом стервятников; свободных лошадей взяли Артидоро Отеиса и пастухи, — они все еще искали скот. Неужели Дикарь способен па подлость? Неужели он ведет нечестную игру с общиной? Росендо обуревали сомнения. Что же будет? Что еще можно сделать? А в Умае Альваро Аменабар сжигал в запертой комнате толстый пакет бумаг и говорил жене:

— Это им, милая, за обвал. Я мог бы начать тяжбу сначала, но стоит ли? Мне надо заботиться и о своей кандидатуре, и об Оскаровой. Кроме того, сейчас меня больше занимают земли за рекой Окрос.

— Альваро, когда же все это кончится? Ты же видишь, вдруг, исчез этот надсмотрщик, которого считали шпионом… А Дикарь Васкес…

— Не волнуйся. Это хороший удар и по Васкесу. Вот увидишь, теперь пришлют регулярные войска. Я сейчас же напишу моему другу, главному редактору «Ла Патриа» и объясню ему, что делать…

Дон Альваро улыбнулся, и на его бледное лицо легли отблески пламени, медленно и верно превращавшего опечатанный пакет в легкие черные чешуйки.

Артидоро Отеиса и четверо пастухов дошли по следам пропавшего скота до старой своей деревин — Руми. Следы провели их по опустелой главной улице, где заколоченные двери домов походили на окаменевшие рты. На пастбище, где уже паслось стадо из усадьбы Умай, не оказалось ни одной общинной коровы или лошади. Мало-помалу следы сходились и среди них виднелись новые, от подков. Один пастух, хорошо разбиравшийся в следах, сказал, что тут проехали верховые. Потом появились отпечатки ног в сандалиях. В конце концов все следы перемешались и повели на тропу, идущую вдоль Червяка к реке Окрос. Что ж, дело ясное, общинный скот собрали в стадо и угнали туда. Дальше следы тянулись вверх по Окросу, до границ Умая. Отеиса и другие общинники настойчиво продолжали поиски, но далеко пройти им не удалось. Рамон Брисеньо и еще трое вооруженных всадников преградили им путь.

— Стой, кто такие?

— Мы из общины Руми, ищем свой скот…

— Как же, ищете! Вы просто воры! Вот кто у нас недавно угнал коров и лошадей…

— Сюда ведут следы, — доказывал Отеиса.

— Какие там следы! Марш отсюда, ворюги, а то стрелять будем!

— Мы не воры. Нас сюда следы привели. Мы хотим посмотреть, не здесь ли наш скот…

— Ладно, пошли, — сказал Рамон Брисеньо.

Они прошли лиг пять, и следы повели их с тропы на пастбище.

— Э, друзья, с дороги не сходить! — прикрикнул на них Рамон Брисеньо. — Давайте-ка прямо в Умай, в самую усадьбу.

— Зачем это?

— А затем, что вы арестованы за воровство.

Надсмотрщики прицелились в них, но, по знаку Отеисы, общинники бросились врассыпную. Вслед им прожужжало несколько пуль. Стреляли наугад, лишь бы испугать и остановить их; две лошади упали, и спешившихся общинников удалось задержать. Тогда вернулись и Отеиса с товарищем.

— Пошли в Умай…

— Дайте хоть сбрую снять с лошадей.

— Сказано вам, пошли.

Дон Альваро Аменабар держал их три дня в подвале. И, решив наконец выпустить, сказал Отеисе:

— Ты рехидор, да? Так вот: оставляю вас в живых, потому что надеюсь выбить из вас лень. Вы должны работать на шахте, которую я открываю по ту сторону Опроса. Так передай этому старому гаду Росендо. Я готов простить ему его злодейства и обойдусь с ним как с другом, хоть он и думал убить меня. А если не согласится, и ему и вам будет худо. Пока что я возвращаю двух коней, а надо бы их задержать вместо тех, что вы у меня украли… Ну, идите.

Что же будет? Что можно сделать? Росендо и рехидоры не могли даже самим себе ответить на эти вопросы. Корреа Сабала сказал им, что ограбление курьера — большая беда, потому что теперь нет доказательств самого существования общины. Неужели придется покориться Аменабару и идти работать в мрачные шахты? Отчаяние охватывало всех, убивая надежду. Что же делать?

Ночью исчезли Доротео Киспе, Херонимо Кауа и Злой Кондоруми. Они решили действовать на свой страх и риск. Почти никто из общинников не знал причины их ухода. Не Росендо ли их куда-нибудь послал? Нет, он и сам ничего не знал, пока Паула не пришла сообщить ему:

— Тайта, они ушли с Дикарем. Что ты на это скажешь?

Но алькальд Росендо Маки впервые в жизни не ответил человеку из своей общины.

По утрам стоял такой холод, что роса превращалась в иней, и картофельное поле почти все померзло. Год обещал быть плохим. Зима уже заявляла о своих правах, и с пампы не сходил снег. Замерзли все ослы, а коровы и лошади упрямо тянулись на старые места. Приходилось пасти их на горных склонах, запирая на ночь в специальном загоне. Жизнь становилась невыносимой, солнце показывалось редко, селение тонуло в тумане пли дрожало под ударами ветра. У общинников, которые выходили на работы, не просыхала одежда. Все уже было им безразлично, словно замерзала сама душа. Даже дети, остававшиеся дома, как будто каменели в потоке времени. Только камень мог выжить в каменном мире.

Прежде сказали бы, что увечный Ансельмо сросся с арфой, и не струны ее, а его душа выводит гимн вспаханной земле, опьяненной зеленью маиса и золотом пшеницы; гимн просторам, раскинувшимся окрест гордой Вершины; гимн любви, труду и новым надеждам.

Ребенком Ансельмо хотел обнять весь мир, но в руках его оказалась одна лишь арфа. В детстве, как почти все здешние дети, он был пастухом. Перегоняя стадо, мальчик часто встречался с пастушкой Росачей, и они подолгу смотрели, как индейцы пашут вдали. Отец варил сыр в соседней усадьбе, но Ансельмо не хотелось становиться сыроваром. Он мечтал сеять хлеб. Росача тоже была маленькая, но она трезво смотрела на жизнь. Для нее будущее — это свое хозяйство, хлеб, ребенок.

Однажды Ансельмо сказал:

— Я научусь пахать, и мы поставим дом.

Что ж еще? Этим все сказано. Но они не поставили дома, и не довелось ему пахать. Он не мог даже, как больные и слабосильные, идти за воловьей упряжкой и разбрасывать семена. Он навсегда лишился счастья ходить за плугом, а мы уже знаем, что для людей земли это равносильно отказу от самой жизни. В один недобрый день его свалила болезнь. Долго он лежал в одеялах, в полумраке хижины, и жалобно стонал. Мать варила всевозможные травы, готовила настои. Издалека приехала знахарка. Ансельмо не умер, но когда его вынесли погреться на солнце, ноги у него были сухие и искривленные, как корни старого дерева. Так он и остался калекой.