Сиро Алегрия - В большом чуждом мире

А перед глазами были земля, волы, посевы, дороги! По серой тропинке, змеившейся к пастбищам, каждый день прогоняла стадо Росача. Иногда она звала его, как прежде:

— Ансельмо-о-о-о…

Но на голос откликались только горы, Ансельмо не отвечал. Он сидел в пестром пончо на пороге хижины и жалобно глядел на Росачу. Как-то он попробовал поднять руки, но они запутались в пончо, как в густой листве, и он понял, что стал растением, вросшим в землю. Сердце его билось в такт старым воспоминаниям и надеждам. Возле их дома была развилка большой дороги, и там проходили индейцы, играя на свирелях. А во время праздников в Руми звенели, теряясь вдали, звуки арф и скрипок. Ансельмо подолгу заслушивался ликующими и плачущими напевами, подставив лицо поющему ветру, полузакрыв глаза и стиснув руки. Ему страстно хотелось уловить, навсегда удержать в себе чудесные звуки, задремать с ними и видеть сны. Но музыка затихала в отдалении, и он снова оставался один. Однако грудь его вздымалась иначе, в жизни являлся новый смысл. Земля источала аромат, словно птицы пели на заре. И все эти чувства вылились в простую просьбу:

— Тайта, я хочу арфу…

Сыровар подумал немного, как естественно думать сыровару, когда речь идет о двадцати солях, и сказал:

— Ладно…

Арфу купили на ярмарке. Она была без педалей, как и все арфы здешних мастеров. Индеец придал чужеземному инструменту деревенскую простоту, и мягкость, п свою тоску пленной птицы — и сделал его своим.

Ансельмо перебирал струны скрюченными пальцами, и мало-помалу руки его научились играть. Музыка не принадлежала ему, она принадлежала всем, ее дарили и сердце его, и арфа, похожая на большое сердце. Сгорбившись на скамейке, грубо сколоченной отцом, юноша, почти ребенок, печальный и бледный, подбирал искалеченные ноги под пончо и протягивал руки к струнам. Он играл, и ему становилось все спокойнее. Земля представлялась прекрасной, огромной и щедрой.

Прошло время, Росача выросла, Ансельмо стал играть совсем хорошо. Она уже не бегала за стадом, а он бывал на всех ярмарках, праздниках и свадьбах. Крестьяне возили его на осле из деревни в деревню, и с ним приходила радость. Сердца всех и каждого трепетали в его музыке.

— Свадьба, наверное, выйдет на славу?

— Надо думать, Ансельмо будет играть…

И люди сходились поплясать или просто послушать музыку. В округе еще не знали такого искусного арфиста.

Пришло время и Росаче выйти замуж, и Ансельмо позвали на ее свадьбу. Он уже не вспоминал былого. Минуло много лет, теперь он жил только музыкой. Вернувшись из церкви вместе с гостями и священником, молодые застали дома тихого арфиста. Он ждал их. Росача прошла мимо, словно сияющая заря, давние мечты всколыхнулись в нем и тут же утихли. Когда гости выпили чичи, его попросили сыграть. Пары встали в ряд, и он заиграл уайно. Росача плясала, кружилась перед арфистом, и он уже не столько играл, сколько глядел на нее. Вот она и выросла и танцует не с ним, а с мужем. И Ансельмо особенно остро почувствовал свою беду.

Когда он осиротел, Паскуала и Росендо взяли его к себе. В Андах больше всего любят музыку. Ансельмо делил с общиной и радости и горечь исхода, но в дни несчастья о нем позабыли, сам Росендо вроде бы не думал о калеке, словно болезнь его была лишней заботой. Ансельмо снова был один, и даже арфа, онемевшая с самых похорон Паскуалы, не утешала его. На общем совете он сидел в углу на галерее, видя лишь спины, а порой разгоряченное лицо и слушая печальные речи. Он тоже был чужаком, и никто не вспомнил о нем. Когда начался исход, его чуть не первым посадили на осла и отправили на новое место. Три тяжкие ночи он вместе с несколькими общинниками сторожил пожитки, а потом, когда стали строить дома, ощущал себя совсем уж лишним. Прошло время, и Ансельмо подумал было, что вернулась прежняя жизнь, но сон этот длился недолго. Стали гибнуть посевы и скот, многие общинники ушли, а над оставшимися нависла угроза насильственного рабского труда. Сырость и дождь, холод и скорбь пронизывали до костей. Чтобы выдержать, надо было окаменеть.

Как-то под вечер Ансельмо захотелось поиграть на арфе. Вся семья с нетерпением ждала его музыки, и даже лохматая Свечка насторожила уши. Но петь было не о чем — не было прежней земли, остались лишь камень, холод, безмолвие. Ансельмо заплакал бы, но не мог; не мог он и воспротивиться мучению плача. Пальцы не слушались его. Худое, темное лицо казалось спокойным, но в груди что-то оборвалось, точно лопнула струна, и арфист упал ничком. Больные ноги его задели арфу, и она протяжно и горестно запела.

Так умер в Янаньяуи музыкант Ансельмо.

Из домика Наши Суро давно уже не шел дым. «Что мне Чачо? — думал алькальд. — Все равно жизни нет». И он отправился к знахарке. Домик ее уже покрыли соломой, но внутри никого не было. В очаге алькальд увидел холодную золу и остывшие уголья. Значит, и Наша ушла из селения.

— Едут, — сказал Доротео. Херонимо и Кондоруми взглянули туда, где горы были изрезаны тропами. Черные борозды от колес пересекали крест-накрест серые пятна пожухлой травы. По одной из троп двигались двое всадников, а перед ними пеший погонял навьюченного мула. Бывшие общинники спустились в овраг, вскочили в седла и поскакали им навстречу. Кони достались им нелегко, — они украли их в поместье, это и было их первое дело в банде. Им пришлось ворваться на пастбище, заарканить коней и без седла мчаться в горы. За ними гнались надсмотрщики, и они, сбившись с пути, поскакали на юг. Когда погоня настигала их, беглецы открыли огонь, и преследователи отстали, убедившись, что перед ними не какие-нибудь трусы. Кони оказались на славу; самого дикого дали Кондоруми, и не потому, что он так уж ловко ездил верхом, просто вес его усмирил бы и бешеную лошадь. Потом наши герои напали на сборщика налогов, без труда обзавелись седлами и теперь, приобретя кое-какой опыт, подстерегали на дорогах путников.

Стоял декабрьский полдень. Дождей на неделе выпало немного, и Мельба с Бисмарком тронулись в путь, пока зимние бури не встали стеною между ними и Костой. Здоровью Мельбы вредила малейшая сырость. И все же Мельба долго не решалась ехать, испугавшись рассказов о событиях в Руми, — она боялась за жизнь Бисмарка. Адвокат жалел, что выболтал ей все, но было уже поздно. Мельбе всюду чудились каменные глыбы и однорукие бандиты с ножами.

— Дорогая, они и не знают, что я…

— Ах, какие могут быть гарантии с этим Дикарем?

Когда индейцы обратились к другому адвокату, она

совсем пала духом.

— Вот видишь, они тебе не доверяют. Может, и меня обвинят… Ну, кто же верит этим индейцам!

Но время шло, и никто не нападал. Мельба успокоилась, и любовники отправились в путь, чтобы зима не задержала их надолго.