Георгий Караславов - Избранное. Том второй

— Ну, а ты, как член партийного комитета, ты что сделал? — спросил в упор Эсемов Найдю.

«Так тебе и надо, вредный недомерок!» — читалось в глазах многих, с ухмылкой глядевших на Найдю. Тот невозмутимо смотрел на них.

— Я, быть может, и ничем не отличился, — сказал он, — но из десяти человек, заплативших взносы, только Фика и Павлю не из моего района. И что же мы видим? Большинство составляют должники, и если это большинство решит, оно может исключить нас из партии за то, что мы вовремя платим взносы.

— Молодец, Найдю! — воскликнул Митко Эсемов.

— Врезал как надо! — подтвердил другой.

— Значит, за то, что они платят взносы! — со смехом воскликнул третий.

— Не смеяться, товарищи, а плакать надо! — сказал Колю Колтун, самый старый социалист села.

Многое для Казака осталось неясным. Он смотрел на Найдю широко вытаращенными глазами, не совсем уразумев его последние слова, но чутьем понял, что тот прав.

«Смотри-ка, — подумал он, — ростом никудышный, а как сказанет…»

— Вносите предложения, товарищи! — обратился Фика. — Членские взносы надо собрать.

— А чего тут думать? — сказал Эсемов. — Один даст пшенички, другой — сальца, продадим и расплатимся.

После недолгих споров предложение было принято и был обсужден порядок сбора взносов.

Под конец собрания Фика поднял руку:

— Товарищи, наш товарищ Димо Казаков хочет вступить в нашу партию.

Побагровев от смущения, Казак опустил голову и не смог встретить десятки глаз, которые тотчас же впились в его рослую, мускулистую фигуру, словно впервые видели его.

— Есть кто против?

— Никто! — послышались голоса.

— Принят! — объявил Фика.

Лишь когда Казак вышел на улицу, он почувствовал на своих плечах тяжелый, но приятный груз. То была тяжесть партийного долга…

Казак продолжал ходить к Эсемову. Однажды вечером беседу снова проводил учитель. Прошли месяцы с тех пор, как он впервые услышал речи этого светловолосого молодого человека. Слова его звучали тогда как неведомая, манящая сказка. А теперь Казаку открылось многое и он ходил с поднятой головой, как равный среди равных. Как все изменилось — у него открылись глаза и ему странно было, что он сам не мог уразуметь простые истины и плелся за хозяевами, словно изголодавшаяся собака. Иногда, зажмурившись, он пытался представить себе Советский Союз. Что там за люди? На картинках люди как люди — просто, добротно и хорошо одетые, но Казаку не верилось, что они такие же, как все, коль сотворили такие чудеса…

Засунув руки в складки своего широкого пояса, он рассеянно шагал по безлюдной улочке. Шел мелкий, сырой, мартовский снег. Все вокруг побелело; и дома, и улица казались придавленными, съежившимися, непохожими на себя. Быстро и незаметно падал тихий сумрак, и мутный горизонт все теснее охватывал притихшее село. Дым над трубами был так прозрачен, что только резкий запах кизяка подсказывал, что печи топятся…

Свернув на боковую улочку, Казак приткнулся за углом под низкой стрехой и высек огонь, чтобы закурить. Поблизости послышался легкий хруст шагов, а затем тихий, приглушенный разговор.

— Ой, Минчо!

— Постой, постой!

— Увидят нас!

— Ну и что! Лишь бы Казак нас не застукал…

— А если увидит?

— Лопнет от злости…

— Хватит! Не хочу и слышать об этом хмыре!

— Хмырь, но и ухажер.

— Я и смотреть в его сторону не смотрела… Балда балдой!

— И ты туда же! Твоим считался.

Оба отошли немного в сторону: то были Кина с сыном Элпезова.

— Вот тебе! — сказала она, ласково шлепнув его по щеке.

Он попытался ее обнять, но Кина проворно ускользнула и чуть было не налетела на Казака, стоявшего как столб с налившимися кровью, точно у разъяренного быка, глазами. Она робко вскрикнула, и, отойдя подальше, оба стыдливо оглянулись, так и не узнав его.

Дикая музыка грохнула в ушах Казака, все вокруг затуманилось, жгучий комок поднялся и засел в горле. Он слышал все, и слова жгли его. Куда они шли? — К Деяну в гости. Были у жениха, теперь — к тестю. Почему так рано?.. Нет, не рано… Казак вздрогнул и оглянулся. Догнать их? Один-два удара и все будет кончено. Никто ничего не услышит, никто ничего не увидит. Он задрожал, как в лихорадке, прищурился, рука легла на рукоятку ножа.

— Ммм! — в бешенстве промычал он и топнул ногой. Неведомая сила сковала ноги, сперла дыхание, он остановился.

«Личное мщение… Партия…»

Эта мысль полоснула его как бритвой. Пуститься вслед! Они еще совсем близко, догнать недолго и…

«Но что скажут товарищи?»

Другого случая не выпадет… Двумя пальцами удушить кулацких последышей…

«Балда, говорите?»

Его передернуло, он сжал кулаки, но отступил. Разве он балда? С прошлым покончено… Попробовали бы они теперь… Казак нынче другой… Придет время, и он им еще покажет… Не то было обидно, что служил им рабочей скотиной. А что же? На сердце горько, в горле ком, по мозгам словно ударили. С губ рвется тяжелая ругань, но он молчит, пытается спокойно собраться с мыслями и, наконец, машет рукой:

— Будьте вы прокляты, дьяволы!

Есть ли смысл гробить себе жизнь из-за таких ублюдков? Пусть его жизнь никчемная и ничего не стоит, но его долг в другом — отдать ее за бедняков… Об этом не раз говорил Фика… Личная месть осуждена партией… Он, как хороший партиец, должен беречь силы и ненависть для другого раза, для другого дела.

Когда он вошел в просторную закопченную кухню Эсемова, собрание уже началось.

Казак подписался на две газеты — на орган партии и на газету с картинками о России. И когда рассыльный однажды повстречал его и вручил обе газеты, Казак не поверил своим глазам. Он, бывший батрак Деяна, получает газеты?.. Он развернул листы — уж не снится ли ему? — посмотрел и пошел дальше. Газету без картинок он бережно сложил, запрятал в пояс и развернул другую. Она была в обертке, он прочитал на ней свое имя и возгордился. Газета, которую получал Деян, приходила без обертки, лишь наверху справа была приклеена полоска бумаги, на которой было написано имя.

Казак принялся за чтение. Теперь текст давался ему не так мучительно, как прежде, и многие из незнакомых слов стали ясными и понятными. Эти слова говорили на собраниях и беседах, о них горячо спорили, связывали их со своей работой, с местными условиями. Их повторяли десятки, сотни раз, с этими словами на губах засыпали и слышали их во сне, поэтому они заседали в мозгу, как толстые, крепкие гвозди.

Теперь, когда Казак встречал такое слово, он не только понимал его; оно будило в памяти много знакомого, близкого, уже прочно усвоенного…

Он носил газеты в поясе и читал их везде, где только мог. По вечерам самым спокойным местом был хлев. Это было длинное, низкое строение. Узкая полоска света струилась только через обращенное на восток маленькое окошко. Над загородкой для телят, под самой черепицей, среди густой серой паутины, облепленной пылью и волосками, Казак устроил себе нары. Там было тепло, пахло мочой, навозом и гнилой соломой.