Георгий Караславов - Избранное. Том первый

Проходили дни. Иван теперь все больше сидел дома — его поглощали зимние заботы. Надо было намолоть побольше зерна, расколоть на дрова выкорчеванный вяз, поправить плетни и каменные ограды, починить кровлю мякинника. Но все приходилось делать самому — не было денег на плотничьи работы. Да и не только на это. Деньги нужны были на многое другое. У Пете не было ни обуви, ни пальтеца. Тошка совсем обносилась, много всего надо было прикупить для дома, да и старуха что ни день тянула с сына то пятерку, то десятку и все — неизвестно на какие расходы. То ей понадобилось купить себе красок, то мыла, то фитиль для лампадки, катушек, галунов, пуговиц…

— Ох, конца нет этим бабьим покупкам, — ворчал Иван.

— Возьмись-ка ты в доме хозяйничать, а я пойду по кофейням ноги трепать, — сердито возражала старуха. — Завтра скажешь: дай рубашку, дай штаны!.. А ты меня спрашиваешь, где я их возьму?

— Про мелкие расходы говорить нечего, а вот как прижмет нас сборщик налогов, что мы будем делать? — отозвался Иван, глядя ей в лицо. — На этот раз он нас не минует…

— Пускай он мою душу берет!

— Твоя душа ему не нужна, а вот тряпки твои он изберет…

— Пускай их на голову себе навертит — ни черта они не стоят…

— Ну, за веялку можно кое-что выручить, не беспокойся.

— Так что же нам делать? — проговорила старуха, глядя на него в отчаянии. — Придется теленка продать!.. Ох, проклятые наши мученья, проклятая маета!..

— Да, уж лучше продать теленка… Если мы сами его не продадим, его сборщик продаст.

Раз по пяти на день Иван прикидывал в уме, как ему распределить урожай. Дали ночным и полевым сторожам, рассыльному, пастухам, и кукуруза кончилась, ничего не осталось на корм скоту. А если взять хоть мерку ячменя, так придется его у волов из глотки вырывать. Но ведь настанет весна, а тогда одна надежда на них. Если волы падут, на чем работать?..

Все, что можно было выделить для продажи, Иван выделил, но ни одного большого дела ему не удалось сделать. Вырученные деньги были истрачены еще в начале осени. У Ореховче брали в долг капусту, значит придется дать им мерку зерна. Тошка сказала, что не хватят уксуса для квашенья овощей. На уксус уйдет десять левов. А если не квасить овощей, что же они будут ставить на стол? Старухе не во что ноги обуть; чуть разгрязнится, ей и выйти не в чем. Сама она ни слова не говорила о том, что надо бы купить ей то или это, но Иван видел, что так не может продолжаться.

— Кабы можно было где-нибудь подзаработать, я бы за это ухватился, да негде, — сокрушался Иван.

— Совсем оскудели! — проклинала жизнь старуха. — Раньше, бывало, ходили камень дробить, и в городе работа находилась, а после войны даже по деревням табачные склады пооткрывали. Отец твой, прости его господи, как настал плохой год, на самые на Балканы ходил, на железной дороге работал. По два лева в день ему платили. Два месяца проработал, девяносто левов принес. А тогда девяносто левов — это большие деньги были.

— Что было, то прошло, — сердито проговорил Иван. — Ты мне скажи, что нам теперь делать?

— Я же тебе говорю, а ты меня не слушаешь, — наставительно отозвалась она. — Подольстись к людям, попроси их определить тебя хоть на маленькую службу. В нынешние времена кто служит, с голоду не помрет…

— Перестань ты со своей службой! — прикрикнул на нее Иван. — Ты что думаешь — все служащие уже перевелись, только меня и ждут там?.. Они всю кожу себе пообдерут, пока на брюхе ползают, чтобы хоть в путевые обходчики взяли…

— Ты на них не гляди… Кого-кого, а тебя устроят, только попроси.

— Почему это меня устроят? Что у меня большое образование, что ли?

— Устроят, — стояла на своем старуха. — Ты только покорись.

— Ступай сама покорись.

— Вот от этого ты и маешься, от этого самого! — вспыхнула она.

— Ну и пускай маюсь.

— Майся, да помни — ты не один, — заныла старуха. — Сам видишь, что тебя взяли на заметку — что ни случись, всё к тебе прицепляются… Вот посадят тебя в тюрьму, сынок, сумеют придраться, и тогда не найти на них управы; лучше не пляши в этом хороводе.

Иван промолчал. Ему было жалко мать, ведь она берегла его, как волчица своего детеныша, боялась, как бы не отняли его. А он чем виноват? Неужели надо сложить руки, скрывать свои мысли, стать подлизой?.. Иван знает, как тяжело приходится его семье. И старуха по-своему права. Но сейчас он слушал ее уже без нетерпения и злобы. Пускай себе зудит; он будет молчать или отвечать ей сквозь зубы, а делать станет по-своему. Если ей перечить, она ему покоя не даст. А все же, когда его арестовали, ведь она одна моталась ради него и за десять дней постарела на десять лет. Как он тогда жалел и любил ее! И в полицейском участке и у следователя он видел только ее — сморщенную, с усталыми печальными глазами, покрытую черным платком.

— На, оденься, а то простынешь, — сказала она, сунув ему в руки изодранную куртку, когда его с Димо выводили из общинного управления, чтобы вести в город.

Ивану не нужны были эти лохмотья, и он взял их, только чтобы не огорчить мать. Сколько всего она тогда навалила на себя — рваную фуфайку, серый кафтан Минчо, изношенный суконный плащ… И сейчас, когда она затянула свою старую песню, Иван слушал ее более снисходительно и спокойно, чем раньше. Мать права, все, что она делает, она делает ради его блага. Он понимал ее, но ему было больно, что, она-то его не понимает.

«Что поделаешь, — думал он, пожимая плечами, — старое дерево не легко гнется».

Вернувшись из Пловдива, он первый заговорил с Тошкой, и она с радостью отвечала ему. Вначале он думал и говорил только об аресте, о людях, с которыми встретился, о том новом, что узнал и увидел, а о разделе имущества и вспоминать не хотел — теперь он считал, что заниматься и мучиться этим глупо и мелочно. Но позже, когда на него опять навалились домашние заботы, мысли о замужестве Тошки и разделе снова начали жалить его. Однако теперь он быстро с ними справлялся. «И она имеет право жить», — словно упрекал он себя за то, что раньше сердился на Тошку. И как ни дороги ему были и земля, и дом, и весь домашний скарб, он уже понимал, что Тошка должна получить все то, на что дает ей право закон простой человеческой справедливости. Со вторым ее мужем, кто бы он ни был, как бы он ни был плох — если только он не окажется приспешником Ганчовского, — они поладят и будут относиться друг к другу по-братски. Тошка женщина добрая, разумная, она поможет им подружиться. Но он, Иван, постарается, чтобы все у них было начистоту. Как только Тошка скажет, что надумала выйти замуж, он попросит ее немного подождать, созовет всех друзей и родных, и в их присутствии они разделятся по-хорошему, с общего согласия. Не будет никаких проволочек, никакого откладывания. Каждый возьмет свое, каждый выскажет свои пожелания открыто и чистосердечно. Так, чтобы муж потом ни на что не мог претендовать, а то ведь, как говорится, у людей глаза завидущие.