Георгий Караславов - Избранное. Том первый

Тошка оживилась, разговорилась, не знала, чем угодить свекрови и деверю, пряла, стирала, стряпала, чинила одежду. Если Иван запаздывал вернуться домой, она кормила и поила волов, вычищала хлев. Иван тогда ворчал на нее, делая вид, что сердится, но ясно было, что он доволен.

— Ты своими делами занимайся, сестра, — говорил он ей, — а если я где и задержусь, так волы ведь не сдохнут ни от голода, ни от жажды.

— Э, велико ли дело! — возражала Тошка.

Старуха только пряла, но у нее работа не спорилась. Она стала очень молчаливой и рассеянной. Иногда казалось, будто она смотрит на что-то, но ничего не видит. Взгляд ее был обращен внутрь, лицо стало землистым, как у умирающего.

— Немного ей жить на свете осталось, — говорил Иван, покачивая головой.

Однажды он долго смотрел на нее, наконец не выдержал и спросил:

— Мама, может, тебе нехорошо, а?

Старуха подскочила как ошпаренная.

— Почему нехорошо? Я здорова, ничего у меня не болит… Ты за собой смотри, а я уже состарилась, что с меня, старухи, взять…

— Если тебе нездоровится, давай пойдем к доктору, а? — мягко продолжал Иван. — Ты, может, и не знаешь, что больна, а на самом деле уже заболела… Хуже не будет, если мы к доктору сходим…

— Никакого доктора мне не нужно, — обиделась старуха. — Говорю тебе, я здорова…

Иван перестал настаивать на лечении, но смотрел на мать озабоченно и чем больше смотрел, тем больше боялся за нее. «Что с ней такое творится? — спрашивал он себя. — Все молчит, словно ее по голове стукнули… Может, это потому, что брат умер и она с горя… свихнулась? — снова спрашивал он себя, вздрагивая от страха. — Только бы не стряслась эта беда! — молился он. — Лучше уж пусть умрет, чем…»

Бывали дни, когда старуха оживлялась, разговаривала, ворчала на Пете, и тогда Иван немного успокаивался. Но это случалось редко.

Сухой мороз сковал землю. Иван перебрал черепичную кровлю дома; сломанные, негодные черепицы выбросил, а остальные уложил плотнее и промазал ребра. Он хотел было переложить и кровлю мякинника, но старуха не позволила.

— Чего доброго сору да черепков в солому насыплешь, а скотина зубы себе переломает… На мякиннике черепицу надо перекладывать весной, когда все из него уже повыбрано… — Старуха помолчала и добавила: — Вот только обмазать бы стену, что на гумно выходит, ну да это как-нибудь потом, при случае… А пока есть время, не худо бы в кухне поправить ту стену, что выходит на двор Малтрифоновых.

— Пускай погода потеплеет, — сказал Иван, кивнув.

Старуха ушла домой, намотала на руку хлопок и стала сучить тонкие нитки. Так, сидя у окошка, согбенная, погруженная в свои мысли, она проводила целые дни. Но по два-три раза на день она спускалась в маленькое подполье, садилась на корточки перед старым почерневшим бочонком и цедила себе вино в зеленоватую глиняную чашку. С тех пор как они посадили американские виноградные лозы, она отделяла для себя по пятьдесят — шестьдесят литров вина и берегла его для именин и разных домашних надобностей. А теперь, впервые за десять лет, она стала пить. Ключ от подполья всегда висел на завязке ее передника, и никто не смел брать его без ее разрешения и входить в тесный полутемный подвальчик. Кроме бочонка с вином, там хранились кадушка со свиным салом, фасоль, пшеничная крупа, капуста, квашеные овощи, лук-порей. На балке висела большая грубо сплетенная корзина. В этой корзине лежали разные тряпки, сломанные ступки, скляночки, коробочки. Трудно было сказать, кто их туда положил и для чего старуха их бережет. Входя в подполье, Минчо неизменно грозил:

— Вот возьму и выброшу вон весь этот мусор!

Но старуха отрицательно качала головой.

— Пока я жива, пускай все тут остается, а когда помру, делайте как знаете…

Минчо, Тошка, Иван, даже Пете спускались в подполье только с разрешения Мариолы, и то очень редко, например летом, когда надо было что-то внести туда, или на святках, чтобы убрать свиное сало. В другое время никто в подполье не входил, и старуха сама спускалась туда, если нужно было что-нибудь взять. А если она запаздывала вернуться домой, нельзя было достать ни капусты, ни квашеных овощей, ни лука-порея. Не раз Минчо говорил, что запирать подполье не к чему, но старуха тогда вскакивала как ужаленная.

— Не смейте никто туда соваться! Я сама хочу всегда знать, что у меня есть, чего нету. Если что надо — говорите мне, ведь я всегда тут. А если где и задержусь, так поте́рпите, не помрете.

Покойный муж ее Милю сам выкопал это подполье. И когда кончил, получилось отлично — не подвал, а прямо палата. Так именно и казалось старухе, потому что она всем сердцем полюбила это подполье. Раньше негде было хранить запасы на зиму, все промерзало, портилось. И когда в самое голодное время приходилось выбрасывать по полкадки квашеных овощей на помойку, у старухи сердце разрывалось. Она плакала, причитала, как по покойнику. Так они жили несколько лет. Милю слушал-слушал ее причитания, наконец однажды в осенний день схватил заступ, вошел в чулан и принялся копать. Тогда Мариола еще пуще раскричалась, чуть глаза ему не выцарапала.

— Перестань! Храни бог, дом развалишь, потом негде будет голову приклонить…

Но он не послушался, не перестал копать. Начал с середины, приблизился к фундаменту под стенами дома, но не дошел до него, а остановился на расстоянии в две пяди; потом обложил стены подполья кирпичной кладкой высотой в две-три пяди, скрепил ее, оштукатурил — так и фундамент стал прочнее прежнего, и получились удобные неширокие прилавки. На эти прилавки старуха ставила множество всяких вещей. Милю перекрыл выкопанное подполье четырьмя хорошо укрепленными балками, настлал на них дощатый пол чулана и так гладко его обстругал, так мастерски все сделал, что Мариола жалела, почему она не велела ему выкопать подполье под большой комнатой, где обычно собиралась воя семья. Подполье вышло уютным, как гнездышко; летом в нем было прохладно, зимой тепло. Вот только ведущие туда ступеньки были очень круты и кривы, но это не велика беда. За много лет старуха оступилась только раз. Она тогда вывихнула себе ногу, ободрала локоть и с тех пор спускалась осторожно, как кошка. Потом привыкла и уже точно знала, куда поставить ногу. Когда нужно было что-то достать из подполья, Тошка осторожно спрашивала:

— Не пойти ли мне, мама, а?

— Я пойду, я, ты не знаешь, — отвечала старуха и тяжело поднималась с места.

В подполье она спускалась и тогда, когда ей надо было обдумать что-то важное, решить какой-нибудь трудный вопрос. Там было тихо, спокойно; крошечное оконце под потолком, похожее на вход в медвежью берлогу, было завешено старым вылинявшим мешком из козьей шерсти. Ничьи глаза не могли заглянуть в подполье, ничья нога не могла туда ступить без ведома Мариолы. И в большом горе и в большой радости старуха спускалась в него, чтобы успокоиться, отдохнуть. Воздух тут был тяжелый, спертый, пахло плесенью, сыростью и еще чем-то, но старуха свыклась с этими запахами и вдыхала их с наслаждением. Все вещи здесь были ей знакомы, привычны, она своими руками ставила их на место и всегда знала, какая где стоит и что в ней хранится. Окруженная этими вещами, она думала вслух и только в их присутствии шепотом открывала свои самые сокровенные тайны. На эти вещи она смотрела как на близкие ей живые существа, которые все знают, все понимают, но никогда ничего не скажут, ни за что на свете ее не выдадут.