Георгий Караславов - Избранное. Том первый

— Ты что тут делаешь? — накинулась она на него, готовая шлепнуть его по голове.

— Волов запрягаю, — спокойно ответил он и опять наклонился.

Тошка схватила его за воротник рваного пальтеца и замахнулась.

— Это кто, пострел, велел тебе сжечь мой тулупчик?

— Какой тулупчик? — пролепетал ребенок, испуганно глядя на мать. — Ничего я не сжигал.

Мать шлепнула его.

— Ты не сжигал, а?.. Не сжигал?.. Не сжигал?..

С каждым вопросом она его шлепала; шлепнула пять, десять, много раз. Она и сама не знала сколько. Тошка била малыша в гневе и отчаянии, била его по щекам, по голове, по спине, била, не чувствуя жалости, не слыша его криков. И когда она, запыхавшись от усталости и злости, отпустила его и швырнула на землю, прибежала старуха, обняла внучка и принялась бранить сноху:

— Что ты делаешь, невестка? Этак недолго и убить ребенка!.. Если он и нашалил, так ты ему прости, ведь он маленький, ничего не понимает… Да и не нарочно он это, — должно быть, захотел поиграть, закутался в тулупчик да и позабыл его у огня… случается, дети дома поджигают, и то их за это не бранят, а ты за какую-то старую одежонку…

— Это не я, бабушка! — плакал Пете. — Да я и на кухню не заходил… Не играл я у огня… Не трогал маминого тулупчика!..

— Не играл, а? — вспыхнула Тошка. — Не трогал тулупчика?.. И ты еще врешь! А кто ж его сжег, а? Кто бросил его в огонь?

Гнев ее поостыл, она смотрела в круглые глазки сынишки, светлые и чистые, словно капли воды, в эти глазки, с мольбой устремленные на нее. Смотрела, а сердце ее снималось от боли, и она уже укоряла себя за то, что погорячилась и так жестоко избила его.

— Это не я, мамочка, не трогал я его, правду тебе говорю!

— Да может, это и не ребенок виноват, — вмешалась старуха и еще крепче обняла мальчика. — Может, это кошки подтащили тулупчик к огню… Эти чертовы твари чего только не наделают… Показалось мне, что ребенок вертелся около огня, а может, он и в комнату не входил…

— Не я, бабушка, не я, — оправдывался Пете, и слезы, крупные и прозрачные, катились по его загорелым щечкам.

Тошка не могла оторвать глаз от этих слез, и ей чудилось, будто это не слезы, а огоньки, сжигающие ей сердце. «За что я его побила, маленького своего сиротинку?! — бранила она себя, и слезы комком застревали у нее в горле. — Что я за дрянь такая! Что за дрянь!.. И было бы за что, а то… Всё кошки проклятые, а я из-за них чуть не убила маленького своего сыночка!..» Ей хотелось обнять его, попросить у него прощения… Но она не могла… Да и при свекрови…

Пете еще глухо всхлипывал, стиснув руку бабушки. Кукурузные початки, связанные обрывком веревки, забытые, валялись в стороне.

— Ну, ничего, в другой раз не будешь так делать, — утешала внука бабушка, ведя его к дому.

— Да не я это, бабушка, не я, — твердил он, утирая слезы рукавом своего пальтеца. — Не я…

Тошка вернулась домой и принялась за работу, удрученная, расстроенная. Старуха смотрела на нее из-под черного платка, и злорадные огоньки горели в ее глазах.

«Погляжу я, что ты теперь будешь делать! — думала она, опустив голову. — Обольешься слезами!..»

И, повернувшись к снохе, сказала с притворным сочувствием:

— Надень вязаную кофту, невестка, не ходи так, простудишься…

— Мне не холодно, — отозвалась Тошка и пошла на кухню.

Старуха знала, что дома носить кофту Тошка не станет. Будет мерзнуть, будет ежиться, но на люди выйдет подобранная, аккуратная, в новеньком. Свекровь хорошо ее знала и каждый день ждала, что она вот-вот начнет чихать, простудится, заболеет. Одно время Тошка стала было часто сморкаться, и старуха радостно встрепенулась, но радость ее была недолгой. «Может, дать ей вина? — думала она. Но сейчас же отговаривала себя: — Пускай хорошенько расхворается, тогда». Однако Тошка не расхворалась, не заболела. Спустя два-три дня насморк у нее прошел, и она хлопотала по дому, как всегда.

— Как бы ты опять не простудилась, невестка, — осторожно сказала ей старуха. — Выпей-ка чашку вина с черным перцем… Вот Иван — как выпил, так и выздоровел, все у него прошло…

— Ничего со мной не делается, мама, я здорова, — ответила Тошка и немного погодя добавила: — Если почувствую, что простудилась, ну, тогда…

Старуха переменилась в лице, глаза ее загорелись. «Здорова! — со злобой подумала она. — Жрешь, словно свинья, как же тебе не быть здоровой?.. Дура я, что вчера тебя не напоила, да так, чтобы ты пьяная напилась!»

Все уже было готово. Старуха заварила в большом медном кофейнике целую горсть дурмана, процедила настой через тонкую тряпочку, вылила его в склянку и спрятала в сундуке. Когда все будет кончено, думала она, она бросит пустую склянку в лужу у мусорной кучи, и, как говорится: «Лука не ела, луком не пахнет».

Целую горсть дурмана она приберегла на случай, если настой в склянке испортится, так чтобы можно было заварить еще… Только бы та расхворалась, сука этакая…

Проходили дни, недели, а Тошка все хлопотала, все работала, ничего ей не делалось. Лишившись тулупчика, она словно еще больше закалилась, — даже насморка у нее ни разу не было. Иван слег, Пете слег, несколько дней и старуха охала, как избитая, а Тошку ни разу и не знобило.

«Что ж мне с нею делать? — раздумывала старуха. — Как мне ее со свету сжить?»

В чуланчике с лета валялись две посконных попоны. Они были выбиты, вычищены, но старуха развернула их, рассмотрела и вынесла на двор.

— Невестка, — сказала она Тошке, — сполосни-ка их холодной водой, забыли про них с лета, а ведь это все-таки добро, они еще пригодятся…

— Да я же их стирала, мама, — отозвалась Тошка, покраснев от смущения. — Стирала вместе с мешками и большой шерстяной подстилкой.

— Ты их только сполосни, грязноваты они мне показались, — пробормотала старуха.

«Не терпится ей, злодейке, так и норовит побольше работы на меня взвалить!» — с раздражением подумала Тошка. Но перечить свекрови не стала, а взяла попоны и понесла их к колодцу. Полдня она мочила их в колоде, потом выстирала, снесла к плетню, ограждавшему садик, и развесила там на просушку. Руки ее покраснели, но ей не было холодно. Она даже вспотела от тяжелой, долгой работы.

Старуха все ждала, что сноха сляжет, заболеет, расхворается, но та даже не чихнула. И, как назло, щеки ее день ото дня округлялись и розовели. Еды не хватало, но она была неразборчива на еду; как говорится, не просила ни жареного, ни пареного. Если не было горячей пищи, она ела лук-порей, если не было лука, ела только хлеб. И не смотрела, черствый он или свежий, выпечен ли из кукурузной муки с примесью ячменной, или из одной кукурузной. Хоть десять раз на стол накрывай, никогда она не говорила: хватит, больше есть не хочется…

День был ясный, холодный. Порывами дул ветер, но трудно было сказать, откуда он дует, сильный он или слабый, так как дым из печных труб стлался как-то лениво; лишь время от времени он быстро взмывал вверх и исчезал где-то над оголившимися деревьями. Холод пронизывал людей сквозь кафтаны, куртки, пальто; носы у них краснели, щеки пылали, как пионы.