Георгий Караславов - Избранное. Том первый

Когда она что-нибудь внушала сыну, он молчал или вяло кивал головой. Но видно было, что он не слушает ее советов, не обращает внимания на ее воркотню. Если она не пускала его куда-нибудь, он молча смотрел на нее, но не успевала она оглянуться, как он уже улепетывал со двора. Хорошо было только, что он почти всегда возвращался до ночи. Это ее успокаивало; ей казалось, что если его дружки говорят о чем-то дурном, сговариваются совершить что-то опасное, то делают они это не раньше чем вечером. И если Иван иногда запаздывал, она боялась только, как бы его не сцапали ночные сторожа и не поколотили. «Хотя неплохо и попугать, меньше будут шляться парни», — думала она.

Прошел день после того, как Тошка месила глину, прошли два, прошла целая неделя. А Тошка ни разу и не охнула, так и не слегла.

«Говорят ведь люди, что ноги легче всего простудить, — удивлялась старуха. — А этой мерзавке все нипочем!» Она не знала, что в тот вечер Тошка пошла на кухню, нагрела жестянку воды и, бросив туда горсть соли, попарила себе ноги.

Но старуха не переставала ломать голову, придумывая, что ей сделать, чтобы сноха простудилась, заболела. Только бы она стала покашливать, только бы хоть немножко занемогла, остальное доделать легко. На этот раз она непременно даст Тошке вина, а если та откажется пить, насильно вольет ей чашку в рот. А там будь что будет… «Это ей черти помогают! — думала старуха. — Ну, да я их привяжу за рога, я ее доконаю…» Будь Иван человек как человек, она бы поверила ему свою тайну, и вдвоем они что-нибудь да придумали бы… А так…

Старуха часто спрашивала себя, а не рассказать ли обо всем Кине? «Как никак — сестра, не разболтает!» — подбадривала она себя. Кина старше ее, опытнее, да хоть бы и не опытнее, а все-таки когда за что-нибудь берешься вдвоем, лучше получается… Спросишь другого человека, он всегда тебя чему-нибудь да научит…

И она решалась все открыть сестре. Но сразу же спохватывалась: «А если она меня выругает?.. Сестра-то она сестра, да не заболит у нее сердце об чужом добре». А что Тошка собирается их ограбить, так сестре какая забота?..

«Не скажу ей! Не скажу! — убеждала себя старуха. — О таких делах не рассказывают. Она возьмет да и проговорится мужу, а он, Бунарджия-то, такой болтун, того и гляди раззвонит кому не надо!»

И она в сотый раз обещала себе: «Никому ни словечка. Что надо сделать, одна сделаю».

Старухе хотелось знать, продолжают ли о них сплетничать, болтать по всему селу. Кина давно никаких слухов ей не передавала. Должно быть, потому, что сама она больше не интересовалась пересудами, а вовсе не потому, что люди перестали трепать языком. А Мариола все хотела знать, всем интересовалась. И она решила выйти из дома и разузнать, о чем судачат люди, кого опять перебирают по косточкам. Она отложила два лева на свечки и в воскресенье пошла в церковь. Когда Ивана арестовали, она забыла и про церковь и про свою лампадку. Целыми днями бегала по селу, топталась перед общинным управлением в надежде порасспросить кмета, ходила к родне выпрашивать денег, умоляла, плакала. Даже фитили для лампадки у нее все вышли, но как можно было думать о пустяках, когда такая каша заварилась… Отвыкла она, что ли, от своих прежних привычек, но сколько прошло времени, а о фитилях она и не вспоминала.

В следующее воскресенье старуха опять отправилась в церковь, а потом зачастила — ни одного праздника не пропускала. Поставив свечки, она шла в женское отделение церкви, толкалась там всюду и, прячась за спины женщин, подслушивала их разговоры. О чем только они не судачили! Какие свадьбы готовятся в новом году, кого с кем просватают, кто с кем поругался и по какой причине… Болтали о ссорах, о разделах, о пряже и тканье. Клеветали, сплетничали, натравливали людей друг на друга… О Мариоле ничего не говорили, про свою семью она ни словечка не услышала. Правда, ее видели в церкви, но она так незаметно втиралась в толпу женщин, так мастерски подслушивала, что если бы про нее сказали хоть полслова, она и его услышала бы.

Это ее очень успокоило. Женщины расспрашивали, как живут все ее семейные, здоровы ли они, все ли у них благополучно, что делает Тошка, как растет мальчуган.

— Все у нас хорошо, — елейным голосом отвечала старуха. — Молодка работает по дому, а я уж и не вмешиваюсь, остарела, да и не умею. Молодые больше знают, большему научились… Начала она себе что-то вязать, а что, не знаю… Пете, сиротинка наш, целый день играет, удержу нет… Что ж, он ведь еще дитя малое! А ребят ничем не корми, только дай им поиграть, а больше у них ни об чем заботы нет, ни об чем…

Когда заходила речь о Пете, женщины сокрушенно качали головой, но сами ничего не говорили.

— Ну, а парень-то твой что делает? — спрашивала какая-нибудь сватья.

Мариола ухмылялась.

— Много я его вижу! И часу дома не просидит.

— Пускай, пускай погуляет, — подхватывала сватья и тоже ухмылялась. — Недолго ему погулять-то осталось…

— Надо было нам его женить прошлой осенью, да не судьба вышла… — с грустью говорила Мариола.

— Божье произволение, сватья!

— Божье.

Узнав все деревенские новости, старуха возвращалась домой довольная. Но пуще всего она радовалась тому, что о ее семейных делах уже не болтают, что о них позабыли. Прав был Иван, когда сказал ей: «У Тошки волос с головы упадет, а всё мы будем виноваты…» Вот теперь и правда перестали о них сплетничать…

Но дома ее встречала Тошка. Встречала здоровая, стройная, красивая. «Эх, — думала старуха, — ни о чем она не заботится, работает молча, а видать, что на душе у ней весело. Год идет себе да идет, а добро лежит, и никто не смеет даже иголки из него вытащить. А все закон, чтоб ему пусто было!» — бранилась про себя старуха. Без согласия Тошки никто не может ничего продать, она распоряжается и долей своего ребенка. Ждет, только того и ждет, чтобы хороший кусок упал ей в руки, как спелая груша… А что другие маялись, что другие души свои, как в пекле, жгли, чтобы это добро нажить, на это ей наплевать — пускай их хоть собаки сожрут. Должно быть, Тошка и Минчо, мужа своего, позабыла… Да и на что ей помнить его, на что тосковать по нем?.. Для нее мужей хва-а-атит…

Эти мысли сводили старуху с ума, и она сжимала кулаки. Ей не терпелось вскочить, схватить дубинку и заорать:

— Вон, сука коростовая! Вон, голодранка паршивая! Что в приданое принесла, с тем и уходи!

Но этого она не могла крикнуть. Это было невозможно. Оставалось только смотреть да терпеть, мучаться да молчать… И горше всего ей было то, что приходилось изменять голос, притворяться кроткой, доброй, смирной. Она называла Тошку «невестка», а сама думала: «Чтоб тебе в могиле невеститься!» Звала ее: «Иди домой, давай маленько поедим!» — а в душе говорила: «Яду бы тебе нажраться, сука ненасытная!»