Георгий Караславов - Избранное. Том первый

Иван стал чихать, кашлять, охать. У него болела голова, плечи были точно скованные. Старуха озабоченно суетилась около него.

— Хочешь, заварю тебе немножко липового цвету? — спросила она сына, скрывая тревогу.

— Завари.

— А может, горчичник тебе поставить?

— Я не дитя малое, чтобы мне горчичники ставить; и так пройдет.

— Ну, выпей чашку вина с черным перцем. Мы, бывало, раньше всё так лечились.

Иван молчал. Старуха озабоченно смотрела на него.

— Вина можно выпить, — сказал он, усмехнувшись уголком губ.

— Вот увидишь, как хорошо будет, сразу согреешься.

Старуха встала и поспешно спустилась в подполье. Она нацедила вина, отхлебнула из полной чашки, облизнула губы и задумалась. Потом долила чашку. «А найдется у меня черный перец?» — подумала она и неизвестно почему вспомнила про узелок с дурманом, спрятанный на дне сундука. Тут она вздрогнула, но от радости или от страха, этого она сама не могла сказать… А ведь в вино можно подсыпать и немножко дурмана… Немножко дурмана!.. Стоит ошибиться и… Старуха содрогнулась. Как можно ошибиться, когда вино подаешь Ивану? Тут она не ошибется, но уж если… той!.. Вот как она ее уберет, вот как от нее избавится… Вот как сохранит свое добро!.. Ох, и как же она до сих пор не додумалась?.. Где был у нее ум? О чем она думала?.. Старуха разволновалась, чашка дрогнула в ее руке, две-три капли выплеснулись и упали на холодный земляной пол…

Теперь все казалось ей очень простым и легким. Никому ничего и в голову не придет, никто ни о чем не догадается. А хоть бы и догадались! «Что ж, скажут, вдова ведь, должно быть невтерпеж ей стало…» Но тут старуха спохватилась. «Нет, не надо, чтобы догадались! Надо, чтобы поскорей все кончилось!.. Пускай лучше скажут: «Померла скоропостижно, прямо на ходу скорчилась и кончилась». Так и скажут… Мало ли людей умирает на ходу?» К тому же люди теперь перестали судачить про нее и Тошку, считают, что они помирились… И пускай считают.

Старуха выпрямилась и поднялась по ступенькам. Она вся дрожала, а отчего, а сама понять не могла. Не от страха — чего ей было бояться? Но и не от радости… Рано еще радоваться — пока она всего не сделает, пока не вытряхнет ту со двора, нечему радоваться. Почем она знает, что задумала та? Может, она завтра же убежит с кем-нибудь, тогда ступай ищи ее, гоняйся за ней, чтобы опоить ее дурманом… Да может, она и не выпьет вино! Строптивая, пожалуй не послушается!

И все-таки старуха радовалась. Радовалась, что так легко придумала, как ей поступить, что нетрудно ей будет все наладить, что никто ни о чем не догадается… «Не догадаются!» — повторила она мысленно и еще крепче сжала в руках чашку.

Иван неделю продремал у печки, — его знобило, ломало, — а потом снова стал выходить. Старуха боялась, как бы он не запутался в каких-нибудь делах, как бы его опять не арестовали, и постоянно собиралась выругать его, остановить, оторвать от Младена Синтенева, сына Алатурки. И то и дело забывала о своем намерении, отвлекалась другими делами, новыми замыслами… Но все это начиналось и кончалось размышлениями о вине и дурмане. Как подсыпать дурман? Заварить ли его или растолочь в порошок, как толкут черный перец? Как он лучше подействует? Иногда ей казалось, что надо сделать настой из дурмана, что так выйдет лучше. Но как тайком налить настой в чашку?.. А если истолочь дурман вместе с черным перцем? Да, так она и сделает… А та сама пойдет налить себе вина, сама и всыплет туда дурман.

Старухе хотелось так все подстроить, чтобы ей самой не пришлось ни к чему руку приложить… Ей казалось, что так будет спокойнее, тогда хоть на виселицу веди, она все равно будет кричать, что ничего, мол, не знает, ни о чем не подозревала… Если Тошка сама нальет себе вина и выпьет его вместе с молотым дурманом, ей, Мариоле, тогда беспокоиться не о чем — пускай ее хоть в общинное управление тащат…

А если молотый дурман не подействует? Если сила у него не такая, как у настоя? Тогда как? Что же делать?.. Самое лучшее заварить дурман и прямо дать ей выпить настой, а там будь что будет. Если не удастся подлить незаметно, можно будет сказать, что это настой очень полезной лекарственной травы… Да, так будет лучше всего… Но если Тошка спросит, где свекровь достала эту траву? Что ей тогда ответить? Ничего она не спросит! А если и спросит, так неужто нельзя соврать? Можно сказать, что траву она купила на прошлогодней ярмарке у Тинко Балканджии… Так она и скажет. А та пускай его ищет да спрашивает… Но тут старуха хлопнула себя по голове: где же у нее ум, чего она сама себя терзает? Ведь Тошки тогда уже на свете не будет!..

Теперь надо только дождаться, чтобы Тошка простудилась, расхворалась, стала часто сморкаться. Старуха знает, как ее тогда обмануть, как заставить выпить дурман… Два-три ласковых слова, и все…

С тех пор старуха стала следить за снохой. Однажды, когда Тошка ушла в гости с Пете, а Иван засел в кофейне, старуха истолкла дурман в порошок, завязала его в лоскуток от старого платка и спрягала в своем сундуке. «Дай, боже, избавиться мне от этой ведьмы!» — молилась она, и руки ее дрожали, как в лихорадке.

Шли дни, погода настала холодная, дождливая, улицы и дворы покрылись грязью. Иван схватил насморк, Пете шмыгал носиком, даже старуха и та иногда покашливала, и только одной Тошке все было нипочем — целый день она моталась в старом кургузом тулупчике, единственной одежде, доставшейся ей от матери. Мех, которым он был подбит, поистерся, но все-таки в тулупчике было тепло. На ногах Тошка носила толстые шерстяные чулки, подшитые серым домотканым сукном. Старуха смотрела на этот тулупчик, на эти чулки, как на своих врагов, и злобно думала: «Бережется, сука паршивая! Босиком не ходит… Ну погоди, я ей покажу!»

Однажды Тошка пошла к Стойковым. А когда вернулась, обнаружила, что тулупчик ее наполовину сгорел.

— Кто это сделал? Кто трогал мой тулупчик? — запричитала она, ломая руки и в отчаянии разглядывая обгорелые лохмотья. — Пропал тулупчик! Не поправить его, не починить. — В кухне еще пахло горелым мехом. Тошка побежала к свекрови. — Гляди, мама, что осталось от моего тулупчика!

Старуха удивленно вытаращила глаза.

— Да как же это! Что же это такое? — раскричалась она. — Говорила я ему, постреленку: не играй с огнем, да разве он послушается?

Тошка рассвирепела: значит, это Пете наделал!

Она выскочила во двор и громко позвала сынишку. Голос ее дрожал, она чуть не плакала от огорчения и злобы. Ведь этот тулупчик был ее единственной зимней одеждой. Правда, была у нее вязаная кофточка, но ее Тошка берегла, чтобы выходить на люди. Пете отозвался из-под навеса, пристроенного к мякиннику. Мать побежала туда и нашла сынишку на кукурузных снопах; он связывал два початка обрывком веревки.