Георгий Караславов - Избранное. Том первый

— Ладно, ладно, не болтай!

— Не нравятся, я сказал. Пусть крутят друг другу голову в хороводе, на посиделках… Но не на моем дворе, не хочу я этого, слышишь?

— Молодые они, любят друг друга… Много ты понимаешь.

— Кабы это только от них зависело, тогда еще… А почем ты знаешь, что тот думает… Помнишь, как парни со всего села бегали за его дочкой, а он взял да и выдал ее в Эново.

— Значит, так ей суждено было, — ответила Казылбашиха по-прежнему строго, но уже не так уверенно. — Да согласится он, что ему останется… Теперь другие времена… Я свое дело знаю, ты только не мешайся… В воскресенье я видела в церкви Юрталаниху — подошла ко мне, поздоровалась, обо всех расспросила и о тебе тоже, а Севде поклон передала… — приврала старуха. — Чего тебе еще? Дело верное, самим бы только не упустить.

— Опять тебе скажу: парни с девушками в хороводах пусть любезничают… А то как спутаются, тогда…

— Спи себе! — ткнула его в спину Казылбашиха и осторожненько спустилась вниз.

Сперва она повернула к гумну и, подойдя на цыпочках, заглянула под навес риги, где спала семья Андона, ее старшего сына. Затем прошла на другую половину дома и увидела, что и Димо, младший ее сын, с семейством, тоже похрапывает. Динко, средний сын, на все лето переселялся с женой и ребятишками в сад около Тополовой мельницы, но его старший сын остался на эту ночь здесь и улегся на кухне, где было прохладней. И на него посмотрела Казылбашиха — мальчик спал, раскинувшись на конопляных снопах, отбросив в сторону легкое лоскутное одеяло.

Выйдя из кухни, старуха пошла уже не так сторожко, и ее шаги отзывались в глубокой тишине. Сухо, предупредительно покашливая, она вытащила из кучи дров два сухих полена, отнесла их в большую комнату, где в зимнее время вся семья собиралась у очага, сняла баклагу с перекладины у лестницы, внесла ее туда же без всякой надобности, потом опять вынесла и направилась с ней к колодцу.

— Мама! — стыдливо прошептала Севда и сняла руки с плеч Стойко. Они слегка отстранились друг от друга и уставились в землю. Казылбашиха подошла к колодцу и, сделав вид, что не замечает их, поставила баклагу и взялась за бадью. Потом, будто случайно взглянув на тростник, спросила:

— Севда, ты?

— Я, мама.

— А это Стойко?

— Стойко, — вспыхнула Севда.

— Хорошенькое дело! — сказала Казылбашиха, притворяясь удивленной и рассерженной. — Такой дорогой гость, а ты держишь его во дворе! — И, опустив бадью, она подошла к ним и подала Стойко руку. — Добро пожаловать, Стойко, как там ваши? Живы ли, здоровы отец твой, матушка? Алекси подрос? Что от сестры слышно, хорошо ли ей живется, как здоровье? Говорят, у нее наследник появился, а? Твоя мать мне сказала, похвалилась первым внуком, дай бог ему здоровья, пусть растет-подрастает. Так, так! Пойдемте-ка в дом… Грешно, — в кои-то веки пришел к нам в гости, а стоишь на дворе… Не догадайся я замочить баклагу — протекает она малость, — ты бы так и простоял здесь…

Стойко смущенно и невнятно бормотал что-то, испуганно оглядываясь, словно его поймали в чужом винограднике. На вопросы отвечал невпопад, не зная — идти ему к ним в дом в такой поздний час или отправиться восвояси.

— Ну, доченька, веди гостя наверх в горницу, а я следом за вами — поглядим друг на друга при свете… Вот только баклагу налью.

Севда, оправившись от смущения, потянула Стойко за руку и усмехнулась: баклага ничуть не рассохлась, просто мать искала случая принять его как гостя и будущего зятя.

— Севда, зажги лампу, спички на шкафу.

— Знаю, мама, знаю.

В горнице было жарко и душно; пахло старым сеном, деревом и нафталином. Севда торопливо зажгла лампу и раскрыла оба окна. Стойко сел на лавку, заваленную пестрыми тканями и вышитыми подушками, и оглянулся удивленно и растерянно, как человек, попавший в незнакомый, но желанный мир. На стенах висели фотографии в рамках, украшенных ракушками, — их делал старший брат Севды, когда был в солдатах; календари — прошлогодний и нынешнего года; картина времен балканской войны, которую хозяин дома бережно хранил, утверждая, что среди солдат в заднем ряду можно узнать его самого. На столике между окнами лежал старый вытертый альбом. В переднем углу висел искусно сплетенный венок из крупных потемневших колосьев пшеницы. Потому ли, что Севда открыла окна, или уже успев привыкнуть к духоте и затхлости, Стойко дышал глубоко и свободно. Даже запах лежалого сена был ему как-то особенно сладок. Он распространялся от подушек, а едва уловимый запах нафталина — из старого шкафа, в котором, вероятно, были сложены шерстяные вещи всего семейства.

Закрыв одно окно, Севда опустила белые вышитые занавески. Расправила кремовые прошивки, сплетенные два года тому назад по образцу, полученному от одной молоденькой учительницы. Эти плетеные полосы с изящной крученой бахромой по краям были ее гордостью. Они отличались тонкой работой и стоили немалых денег. Отец Севды не разрешал тратиться на городские вещи, но мать украдкой продала на базаре несколько килограммов шерсти, немного масла да сотню яиц и купила ей дорогих ниток и пряжи. Стойко смотрел на все это и удивлялся: у них богатый дом, но в их горнице нет таких украшений. Его сестра тоже была рукодельница, но не такая искусная.

Севда еще что-то поправила тут-там, и всякая вещь нашла свое место. Потом, сложив подушки в угол, усадила Стойко поудобнее на это уютное местечко, обняла его за шею и поцеловала долгим, горячим поцелуем.

— Вот окончим работы, и я посватаюсь к тебе, — сказал Стойко, преданно и решительно взглянув ей в глаза.

Этого она давно ждала, это хотела услышать. И верила в то, что они будут вместе, только боялась его родителей.

— А ваши согласятся? — спросила она, испытующе на него глядя.

— Почему же не согласятся? — как будто с досадой ответил он. — Как скажу, так и будет.

— Ох, кабы и вправду так!..

— Так и будет.

— Правда? — спросила она, потому что ей хотелось без конца говорить об этом.

— Правда.

Снаружи послышались шаги. Казылбашиха поднялась наверх, легонько кашлянула за дверью и, потоптавшись немного, вошла в соседнюю комнату. Севда быстро вскочила, пригладила волосы перед зеркалом на столике и помахала ладонями возле лица, чтобы охладить пылающие щеки. Стойко тоже поднялся.

— Я уж пойду.

— Почему? — удивленно посмотрела на него Севда. — Рано еще.

— Нет, не рано.

— А хоть бы и не рано… Останься! — капризным тоном приказала она и, схватив его за руки, опять усадила в угол между подушками. — Сиди, сиди, успеешь еще.

— Севда, — вкрадчиво позвала старая свою дочку. — Иди-ка сюда.

Севда вышла, но ненадолго. Она вернулась с маленьким круглым столиком, уставленным посудой. На одной тарелке дымилась яичница с брынзой, на другой горкой возвышалась теплая овечья сыздырма [11] Кушанье из мелкорубленого вареного ливера. , на третьей — стручки печеного перца, приправленные чесноком, а между тарелками лежали куски хлеба. Немного погодя вошла и старуха, осторожно неся большую синюю миску, до краев наполненную густой простоквашей из овечьего молока.