Нам Као - Избранное

— Ты не думай, никого у меня нет, одна я ухожу, — добавила она, угадав его мысль.

— Ну, как хочешь. Не могу же я тебя привязать, — огорченно ответил Дык.

— Я чистую правду тебе сказала. Пожалей и отпусти меня с миром. — И, подумав немного, добавила: — Если я смогу забыть… Если смогу стать другой, тогда, может, вернусь… — Она заплакала. — Но ты не жди… Я никогда, никогда…

Вдруг она вспомнила о корзине с рыбным соусом, в которую побросала вещи, засмеялась, толкнула ее ногой, вывалила все на пол и принялась топтать, визгливо выкрикивая: «А, пропадай все пропадом! Отродье Громобоя!» — потом повернулась к девочке и позвала: «Пошли!»

Они вышли из дома и направились прямо по дороге. Дык взглядом, в котором уже начинало сквозить безумие, смотрел им вслед.

— Громобой, Громобой, проткнул брюхо ногой! Громобой! Громобой!.. — кричали дети, хлопая в ладоши и приплясывая. Они ждали, пока он разозлится, чтобы пуститься наутек. Дык оглянулся и удивленно посмотрел на них. Дети испуганно отбежали в сторону, но, видя, что он не двигается с места, закричали еще громче: — Громобой, Громобой, проткнул брюхо ногой!

Дык грозно насупился и поднял палец вверх, к небу. Дети засмеялись, он тоже захохотал, широко раскрыв рот. Тогда дети еще громче засмеялись, но Дык неожиданно подкрался к ним и схватил одного за ногу. Ребята с криком бросились врассыпную. На бегу они падали, сбивая друг друга с ног, норовя спрятаться в какие-нибудь ворота. Дык поднялся с земли и с удивлением посмотрел на детей. Одежда на нем висела клочьями, он был весь в грязи, словно только что вылез из какой-то ямы. Не замечая никого вокруг, он гордо поднял голову и пошел дальше.

С тех пор как ушла жена, он целыми днями бродил по улицам. Иногда останавливался, подолгу смотрел на небо и чертил что-то в воздухе или начинал вдруг пронзительно кричать, грозя пальцем дереву:

— Громобой! Громобой!

Увидев первого встречного, он начинал рассказывать:

— Громобой убивал людей, как лягушек! Вон сейчас его могила горит. Однажды я выкопал там трех змей. Страшных таких, две вцепились головами в глаза и хвостами в носы, а третья обвилась вокруг и пускала яд им в рот. Я поймал двести змей, они все у меня в сундуке… В сундуке много денег, а еще три золотых кольца, пять яшмовых камней и куча брильянтов. Пусть только попробуют их украсть — там двести змей колечками свернулись…

Потом он вдруг начинал совсем о другом:

— Моя жена — ведьма, у нее хвост знаете какой? Длиннющий! Она его вокруг ноги обвязывает… Как только дотронешься до нее, она язык высовывает — вот так!

И он высовывал язык, шипел, как змея, и хохотал. Потом опять принимал серьезный вид, качал головой, кривил губы и вертелся во все стороны, будто на самом деле чего-то боялся.

— Это Ни, приемная дочка Хоа… очень белая, — говорил он с хохотом. — Теперь она жена надсмотрщика Тая, я содрал с нее кожу.

— Значит, она умерла?

— Почему умерла? Жива! Толстая такая! — сердито отвечал он.

— А почему же ты говоришь, что содрал с нее кожу?

Дык на мгновение умолкал с озадаченным видом, потом говорил:

— А зачем она попрекала меня тем, что я сын Громобоя? Кто ей мешал пойти за меня? Она еще подговорила Тая меня избить…

И, пританцовывая, он тоненьким голоском, подражая женскому, кричал:

— Пусть подыхает! Пусть подыхает! Так его! Так его!

И он уходил, покачивая бедрами и размахивая руками, точь-в-точь как ходят женщины.

И опять деревня Вудай, обычно такая спокойная, зашумела.

— И у неба глаза есть, сестрички!

— Соленое ел отец, а жажда мучит сына.

— Не чини зла другим, сам от него не уйдешь!

Все были уверены, что это возмездие. Тетушка Тхить, растирая по ночам больную спину, думала о внуке и тяжело вздыхала:

— Господи, господи! За всю жизнь никому зла не сделала, почему же теперь, когда я уже одной ногой в могиле, нет мне покоя?..

1941

Перевод И. Зимониной.

Хао была приемной дочерью моей бабушки. Отец ее давно помер, а родную мать Хао, вдову мелкого чиновника, которую все односельчане звали чиновницей Ван, я хорошо знал, — она славилась на всю деревню Вудай своим уменьем печь лепешки, которые я очень любил в детстве.

Возможно, уже в момент рождения мне было предопределено небесным владыкой прожить без богатства и блеска, зато он щедро наделил меня любовью к дешевым кушаньям бедняков. Когда я родился, наша семья еще не считалась бедной, но я и тогда предпочитал круто сваренный грубый рис, приправленный овощами и соевым соусом, белому, рассыпчатому, с мясом, а вкусно приготовленные лепешки из темной муки казались мне в тысячу раз лучше лапши, пускай белой и мягкой, но совершенно пресной. Каждое утро, зажав в ладошке два су, полученные от матери, я отправлялся под присмотром служанки на маленький деревенский базар, располагавшийся прямо на обочине у дороги, — торговля здесь шла всего час. Еще издали можно было заметить толпу женщин в выцветших юбках, обступивших чиновницу Ван, которая бойко торговала лепешками, разложенными на большой круглой крышке от корзины. Она едва управлялась с покупателями, однако, завидев меня, сразу же подхватывала четыре лепешки, аккуратно заворачивала их в банановый лист и протягивала мне с приветливой улыбкой. Вовсе не потому, что она питала ко мне особую симпатию. Просто она помнила, что должна моей бабушке деньги. А с внуком кредитора не мешает быть поласковее… Я расплачивался с нею и возвращался домой, прижимая сверток с лепешками к груди. Чиновница всегда отпускала по лепешке на медяк и никогда не уступала, даже если у нее покупали сразу помногу. Да и лепешки у нее были не такие большие, как у других торговок. Зато и вкусные же! Мука самого мелкого помола. Извести положено в меру — столько, сколько надо, чтобы тесто поднялось как следует, но запаха не осталось. С каким наслаждением я уплетал эти лепешки вместе с высушенной мелкой рыбешкой, разламывая на кусочки и макая в соус из сои и креветок. Впоследствии мне всякого пришлось испытать в жизни. Случались тяжелые времена, но иногда приходило везение, и тогда я мог позволить себе всякие изысканные блюда. Однако не помню ничего вкуснее, чем эти простые лепешки. До сих пор при воспоминании о них у меня слюнки текут.

Только как пошел разговор о лепешках, то надобно сказать и о чиновнице Ван.

Она рано овдовела, оставшись с двумя малыми детьми на руках — мальчиком и девочкой, которая была года на три старше брата. Мать ходила торговать, а девочка присматривала за малышом. Но в один прекрасный день чиновница решила, что сын уже достаточно подрос и может оставаться один, играя во дворе возле сторожевой собаки. А девочку лучше всего отдать в богатую семью, в услужение. Пусть сама зарабатывает себе на рис и на платье… Да и в доме станет ртом меньше, легче прокормить мальчишку. И чиновница принялась расспрашивать, не нужна ли кому девочка. Желающих долго не находилось. Тем временем чиновнице Ван снова пришлось вспомнить о покойном муже. В каком положении она оказалась, когда тот умер! В доме ни медяка! Вдова обегала всю деревню, брала в долг везде, где только могла, но не собрала и десятка донгов. Едва хватало на похоронную церемонию, на траурное платье детям, на белую вуаль себе. А ведь полагалось еще угостить соседей чаем и бетелем. На гроб истратили только три донга. Нетрудно представить себе, что это был за гроб! Из дрянных дощечек, сколоченных кое-как, и весь изъеден жучком, нажмешь посильнее — трещит, того и гляди, развалится. Надолго ли такого гроба хватит? А ведь если считать по пальцам, после погребения прошло уже лет пять или шесть. Давно пора устроить вторичные похороны [13] По вьетнамским обычаям, полагается через три года после похорон извлекать кости и вторично хоронить их в другом гробу, меньших размеров, из обожженной глины. и выставить соседям угощение, иначе просто неприлично. Но где взять денег?