Александр Дюма - Записки учителя фехтования. Яков Безухий

Курьер явился и привез новые подробности, касающиеся заговора. Обнаружилось, что покушались не только на форму правления, но и на жизнь императора. Услышав эту новость, Александр опустил голову в ладони, тяжело застонал и воскликнул:

— О мой отец! Мой отец!

Была уже глубокая ночь. Император велел разбудить генерала Дибича, занимавшего соседний дом. В ожидании его император проявлял беспокойство и широкими шагами ходил взад и вперед по комнате; время от времени он бросался на кровать, но был до такой степени возбужден, что тотчас же вставал. Прибыл генерал; в подготовке документов и в обсуждении прошло два часа. В путь направились еще двое курьеров: один к наместнику Польши, другой к великому князю Николаю.

На следующее утро лицо императора приобрело привычное спокойное выражение и на нем нельзя было увидеть и следа ночного возбуждения. Однако Воронцов, явившись к Александру за указаниями, обнаружил его в состоянии крайнего раздражения, что совершенно противоречило присущей его характеру мягкости. Тем не менее император распорядился, чтобы все было готово к отъезду следующим утром.

В дороге душевное недомогание императора только усилилось; ежесекундно, чего с ним никогда не бывало, он жаловался на медлительность лошадей и скверное состояние дорог. Настроение монарха стало особенно мрачным, когда его врач Виллие посоветовал ему принять меры предосторожности против ледяного осеннего ветра. Александр отказался надеть плащ и шубу и, казалось, шел навстречу опасностям, от которых друзья умоляли его уклониться. Подобная неосмотрительность дала свои плоды: однажды вечером императора одолел непрекращающийся кашель, а на следующий день, по прибытии в Орехов, у него появился сильный озноб, перешедший через несколько дней из-за упрямства больного в перемежающуюся лихорадку, в которой Виллие вскоре признал ту самую, что свирепствовала на всем пространстве от Таганрога до Севастополя.

Путешествие пришлось тут же прервать.

Александр, словно понимая серьезность своего заболевания и желая перед смертью увидеться с императрицей, потребовал, чтобы его немедленно отвезли назад, в Таганрог. Опять-таки вопреки мольбам Виллие, он попытался проделать часть пути верхом, но вскоре, не будучи более в силах держаться в седле, вынужден был снова сесть в карету. Наконец, 3 ноября он прибыл в Таганрог. Едва лишь войдя во дворец градоначальника, он потерял сознание.

Императрица, которая сама чуть ли не лежала при смерти от сердечного заболевания, мгновенно забыла о собственных страданиях и занялась своим супругом. Приступы гибельной лихорадки, несмотря на перемену места, возобновлялись каждый день, так что 8 ноября, видя, что симптомы заболевания становятся все более серьезными, сэр Джеймс Виллие потребовал, чтобы ему был придан в помощь доктор Штофреген, врач императрицы. Тринадцатого ноября оба врача, пытавшиеся объединенными усилиями противодействовать развитию воспаления мозга, угрожавшего еще более осложнить течение болезни, предложили императору сделать ему кровопускание; но император беспрестанно этому сопротивлялся и просил лишь одну ледяную воду, а когда ему ее не давали, отвергал все остальное. Около четырех часов дня император попросил чернила и бумагу, написал письмо и запечатал его; затем, поскольку свеча осталась зажженной, он обратился к слуге:

— Друг мой, потуши свечу, а то ее могут принять за погребальную и подумать, что я уже умер.

На следующий день, 14-го, оба медика вновь принялись уговаривать больного лечиться, своими мольбами им помогала императрица, но все, как и прежде, оказалось бесполезно: император, проявив запальчивость, прогнал их от себя. Но почти что тотчас же он стал укорять себя за такую несдержанность и, призвав к себе обоих врачей, заявил:

— Послушайте, господин Штофреген, и вы, сэр Джеймс Виллие, я в высшей степени рад вас видеть, однако предупреждаю вас, что буду вынужден отказать себе в этом удовольствии, если вы станете донимать меня вашими лекарствами.

Тем не менее ближе к полудню император согласился принять дозу каломели.

К четырем часам дня болезнь начала развиваться столь угрожающе, что срочно встал вопрос о приглашении священника. По просьбе императрицы сэр Джеймс Виллие вошел в спальню умирающего, приблизился к его постели и со слезами на глазах стал умолять его, если уж он продолжает отказываться от помощи медицины, хотя бы не отказываться от помощи религии. Император ответил, что в этом отношении он согласен на все что угодно.

Пятнадцатого числа, в пять утра, к нему привели исповедника. Как только Александр его увидел, он протянул к нему руку и проговорил:

— Батюшка, обходитесь со мной просто как с человеком, а не как с императором.

Священник приблизился к постели, выслушал императорскую исповедь и причастил августейшего больного.

Затем, словно зная, с каким упорством Александр отказывается от всякого лечения, священник поставил под сомнение истинность веры умирающего и заявил ему: если он будет продолжать упрямиться, то существует опасность, что Господь воспримет его смерть как самоубийство. Эта мысль произвела на Александра весьма глубокое впечатление, и, немедленно призвав к себе Виллие, он объявил ему: он отдает себя в его руки и согласен на все, что тот сочтет нужным сделать для его блага.

Виллие тотчас же распорядился поставить на голову больному двадцать пиявок, но было уже слишком поздно. Императора терзала горячка, так что с этой минуты стала исчезать всякая надежда и комната наполнилась рыдающими и стенающими слугами. Что касается Елизаветы, то она отошла от изголовья больного только один раз, чтобы уступить место исповеднику, а как только он удалился, вернулась на свой обычный пост.

Около двух часов дня страдания императора явно усилились. Он знаком подозвал всех подойти поближе, точно желал раскрыть какую-то тайну. Но затем, словно переменив прежнее намерение, он воскликнул:

— Цари страдают более всех прочих!

Тут он замер, откинулся на подушку и пробормотал:

— Они свершили там бесчестное дело.

О ком он говорил? Неизвестно; но кое-кто предположил, что это был предсмертный упрек убийцам Павла.

Ночью император окончательно лишился чувств.

В два часа ночи генерал Дибич рассказал о старце по прозвищу Александрович, который будто бы спас несколько татар от такой же лихорадки, что свалила императора. Сэр Джеймс Виллие тотчас же потребовал, чтобы этого человека отыскали, а императрица, воспрянув, поскольку забрезжила надежда, распорядилась, чтобы за ним послали и немедленно привели к постели больного.

После этого она встала на колени у изголовья умирающего и, глядя ему прямо в глаза, со страхом наблюдала за тем, как жизнь постепенно покидала его тело. Разумеется, если бы святых и искренних молитв было бы достаточно, чтобы умилостивить Господа, Господь бы смилостивился и император был бы спасен.