Александр Дюма - Записки учителя фехтования. Яков Безухий

«Грамота Его Императорского Высочества Цесаревича и Великого Князя Константина Императору Александру.

Всемилостивейший Государь!

Обнадежен опытами неограниченного благосклонного расположения Вашего Императорского Величества ко Мне, осмеливаюсь еще раз прибегнуть к оному и изложить у ног Ваших, Всемилостивейший Государь! всенижайшую просьбу Мою.

Не чувствуя в Себе ни тех дарований, ни тех сил, ни того духа, чтоб быть когда бы то ни было возведену на то достоинство, к которому по рождению Моему могу иметь право, осмеливаюсь просить Вашего Императорского Величества передать сие право тому, кому оно принадлежит после Меня, и тем самым утвердить навсегда непоколебимое положение Нашего Государства. Сим могу Я прибавить еще новый залог и новую силу тому обязательству, которое дал Я непринужденно и торжественно при случае развода Моего с первою Моею женою. Все обстоятельства Моего нынешнего положения Меня наиболее к сему убеждают и будут пред Госу-дарством Нашим и всем светом новым доказательством Моих искренних чувств.

Всемилостивейший Государь! Примите просьбу Мою благосклонно и испросите на оную согласие Всеавгустей-шей Родительницы Нашей и утвердите оную Вашим Императорским Словом. Я же потщусь всегда, поступая в партикулярную жизнь, быть примером Ваших верноподданных и верных сынов любезнейшего Государства Нашего.

Есмь с глубочайшим высокопочитанием, Всемилостивейший Государь!

Вашего Императорского Величества Вернейший подданный и Брат

Константин Цесаревич. С. Петербург.

Генваря 14 дня 1822 года».

На это письмо Александр дал следующий ответ:

«Любезнейший Брат!

С должным вниманием читал Я письмо Ваше. Умев ценить всегда возвышенные чувства Вашей души, сие письмо Меня не удивило. Оно Мне дало новое доказательство искренней любви Вашей к Государству и попечения о непоколебимом спокойствии оного.

По Вашему желанию предъявил Я письмо сие Любезнейшей Родительнице Нашей. Она его читала с тем же, как и Я, чувством признательности к почтенным побуждениям, Вас руководствовавшим.

Нам Обоим остается, уважив причины, Вами изъясненные, дать полную свободу Вам следовать непоколебимому решению Вашему, прося Всемогущего Бога, дабы Он благословил последствия столь чистейших намерений.

Пребываю навек душевно Вас любящий Брат.

Александр».

Вторичный отказ Константина, сформулированный почти в тех же выражениях, что и за три года до этого, потребовал решительных действий со стороны великого князя Николая; 25 декабря, на основании вышеприведенных писем, им был издан манифест, в котором он объявлял, что вступает на престол, достающийся ему вследствие отказа от него старшего брата; на следующий день, 26-го, он назначил принятие присяги, которую должны были принести ему и его старшему сыну — великому князю Александру.

Услышав это официальное уведомление, сделанное будущим монархом, население Санкт-Петербурга вздохнуло, наконец, свободнее: характер цесаревича Константина, имевший огромное сходство с характером Павла I, внушал всем сильные опасения, нрав же великого князя Николая, напротив, предлагал основательные гарантии.

И действительно, в то время как Александр и Константин позволяли себе, каждый по-своему и в соответствии со своим характером, отдаваться: один — утехам любви, другой — тяжким воинским трудам, молодой великий князь, целомудренный и суровый, вырос в обстановке серьезных занятий историей и политикой. Всегда сдержанный, погруженный в собственные мысли, он обычно ходил чуть наклонив голову, и если поднимал ее, чтобы устремить на какого-нибудь человека свой пугающий, пронизывающий взгляд, то этот человек, кто бы он ни был, осознавал, что стоит перед своим повелителем. Поэтому мало кто осмеливался отвечать без смущения на его четкие, ясно поставленные вопросы, которые он обычно задавал резким и высокомерным тоном; и если Александр, общительный и любезный, пока грусть не заставила его удалиться в Царское Село, любил бывать в различных светских компаниях, великий князь Николай замыкал себя в кругу семьи, которая была для него и предлогом, и оправданием его замкнутости. Вследствие этого русский народ, и сам ощущавший нужду в том, чтобы его последовательно и постепенно выводили из рутины варварства, инстинктивно осознал, что новый монарх с его холодной добротой, скрывающей непреклонную волю, — тот самый человек, на ком следовало бы остановить выбор, если бы сам Господь не взял на себя заботу сделать это, и что для того, чтобы держать скипетр, который должен простираться над народом, одновременно, как это ни странно, чересчур варварским и чересчур цивилизованным, необходима железная рука в бархатной перчатке.

Добавим к этому, — и такое имеет немалое значение для всех народов, — что император был самым красивым мужчиной своего царства и самым храбрым воином своей армии.

Так что каждый считал, что наступающий день будет днем праздника, однако вечером по городу поползли странные слухи: говорили, что отречение, обнародованное утром от имени цесаревича Константина, подложно и что, напротив, наместник Польши идет во главе армии на Санкт-Петербург, чтобы отстоять свои права. Передавали также, что офицеры многих полков, в том числе и Московского, заявляли во всеуслышание, что они откажутся присягать Николаю, ибо цесаревич — их единственный и законный монарх.

Эти толки мне довелось слышать в нескольких домах, где я побывал тем вечером; вернувшись домой, я нашел записку от Луизы, просившей меня заехать к ней в любой час, даже самый поздний; я тут же отправился к Луизе и нашел ее чрезвычайно встревоженной: граф Алексей навестил ее, как обычно, однако, несмотря на все его попытки овладеть собой, он не мог скрыть обуревающее его волнение. Луиза стала расспрашивать его; и хотя граф ни в чем не признался, он отвечал ей с такой глубокой нежностью, проявляющейся у человека в последние минуты его жизни, что при всей ее привычке к его любви и его доброте скорбная ласковость, на этот раз сопровождавшая его объяснения, лишь подтвердила ее подозрения: без всякого сомнения что-то неожиданное готовилось на следующий день, и, что бы это ни было, граф намеревался принять в этом участие.

Луиза попросила меня отправиться к нему; она надеялась, что со мной граф будет откровеннее и, если разговор зайдет о заговоре, умоляла сделать все, что будет в моей власти, чтобы отговорить графа от дальнейшего участия в нем. Нетрудно догадаться, что я никоим образом не стал противиться ее просьбе и взял на себя это поручение; к тому же, я уже давно разделял те же опасения, что и она, а моя признательность графу была почти столь же очевидна, как и ее любовь к нему.