Борис Верхоустинский - Опустошенные сады (сборник)

Она ставит его на пол и отмыкает.

…Так вот, каков этот «черный» день, про который старая пани откладывала в течение всей своей жизни свои крохи. Черный день — и в бумажках, и золотом, и толстыми серебряными рублями. Кредитки — в черной клеенке, повязанной красною лентой, — их не стоит развязывать, пусть дремлют по-прежнему… И серебро пусть остается в покое — не пойдет же Рогнеда с суконным мешочком, в который оно завязано: храни Бог, еще, пожалуй, по дороге, мешочек порвется, и все жадные серебряные глаза рассыпятся по снегу и переглянутся с дневным солнцем. Нет! Лучше всего взять золото.

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять! — бренчит она деньгами, отсчитывая сто рублей, и вспоминает, что мамочка тоже считает до десяти свои скучные петли.

Это поражает Рогнеду, она, как ребенок, играющий в кубики, ставит монеты на полу в два столбика и задумывается. Разве положить их обратно? Ах, нет…

Она сурово сдвигает брови и уже хочет закрыть ларчик, как вспоминает про Мику. Почему бы ее не спрятать здесь; в ларчике старая игрушка будет более безопасна, а то кто может поручиться, что Профессор вдруг не заглянет за чем-нибудь в шкаф, не вынет коробку и — трах — не разобьет. Скорее, скорее, пока не поздно…

Она выдвигает ящик, вынимает жестяную коробку, отмыкает медный замочек и вытаскивает из коробочки сердитую Мику. При дневном свете глиняная собачка словно тусклее, но, когда Рогнеда поворачивает ее головою к себе, Мика, похожая на рыжего львенка, разражается пронзительным хриплым лаем, которого, конечно, никто никогда не услышит, которого не слышит и сама Рогнеда, но который все-таки есть.

— Хав! хав! — беснуется Мика, скалит зубы, огрызается, хочет броситься на Рогнеду, растерзать ее и кровожадно завыть. — Хав! хав! хав!

Рогнеда любуется старою игрушкой, а в груди, как длинная острая игла, ходит-колет печаль. Упасть бы на пол распростертою, застонать, биться долго-долго, причитать жалобно…

Она поспешно перекладывает Мику в ларчик, запирает его, прячет в платяной шкаф и, оставив золотые колонки на полу, садится на свою кровать.

Думает, думает, думает… Тяжело думать, больно, длинная острая печаль ходит-колет, терзает без жалости.

— Оставь, Рогнеда.

— Нельзя! Нельзя!

— Оставь же!

— Не могу.

Потом — молчание и пустота: ни мыслей, ни силы, ни чувств. И это молчание, и эта пустота — мучительнее всего.

Но снова в груди ходит-колет длинная игла-печаль, но снова обрушиваются думы, как падающие без шума камни.

— Оставь!

— Не могу!

— Оставь же!

— Нельзя! Нельзя!

И вырываются из груди тихие рыдания, но слез нет, а рыдания — как мелкий смех.

— Иду!

Рогнеда решительно встает, поднимает золотые колонки с полу, завертывает их в два газетных обрывка и уходит из спальной.

Одевается.

— Мамочка, заприте за мной.

— Ты уходишь, Рогнеда?

— Да, ухожу, в гости…

…Улица.

…Холодно.

На бровях Рогнеды, на ресницах оседает белый иней; бороды и усы встречающихся мужчин — точно закиданы снегом. А ведь в их походках есть что-то собачье — псы, разношерстные кобели: все одного стоят — звонкой пощечины.

Снег скрипит под ногами пешеходов, под полозьями тянущихся обозов; от дыхания идет пар.

— Положим, это дудки: Владимира ему не видать, как своих ушей!

Рогнеда оглядывается — прошли два чиновника, говорят, вероятно, об ордене, которого ждет их начальник. Увы! Владимира ему не видать, как своих ушей!

Она, поскользнувшись, и едва удерживается на ногах, и от этого неожиданного толчка сердце на миг замирает, а затем бьется часто и судорожно: тук-тук! тук… тук… тук! Рогнеда как бы разделяется на две самостоятельные части: голова, глаза, уши, коса, груди, руки — это она, Рогнеда, — а там, внизу, идет быстрым шагом ее живот, и в нем притаилось несчастное существо, избравшее его своим домом. Оно такое бедненькое, у него нет ни имени, ни глаз, умеющих смотреть, ни слов, ни печалей, ни радостей, — оно даже не сможет заплакать, если она его обидит.

— Берегись! — Перед самым лицом Рогнеды появляется фыркающая лошадиная морда с злыми глазами. Рогнеда в испуге отшатывается — лошадиной морды нет, лишь скрипят полозья проезжающих санок.

Она прибавляет шагу.

…Каменный двухэтажный дом. Подъезд с витыми чугунными колоннами, поддерживающими маленькую железную крышу.

Рогнеда поднимается по устланной красным ковром лестнице во второй этаж, дергает ручку звонка — долго не отворяют.

— Уйти разве?

Вторично дергает медную ручку, слышно, как за дверью заливается звонок.

Шаги.

Выпущенная ручка гулко хлопается о медную чашку, вделанную в стене, и замирает, тупо выглядывая из своего медного гнезда.

Дверь отворяет горничная, в кокетливом переднике, завитая и нарумяненная.

— Дома?

— Пожалуйте!

Рогнеда медленно раздевается. Горничная с жадным любопытством осматривает ее.

— Елена Семеновна свободна? Нет пациентов?

— Нет. Они у себя, в кабинете, читают газету.

Рогнеда проходит в приемную. На круглом столе, покрытом черною скатертью, журналы, газеты, книги и графин с водою; под столом пестрый ковер, а вокруг стола несколько черных венских стульев, пасмурно откинувших назад свои гнутые спинки, словно им смертельно надоело стоять у этого стола и ждать посетителей. У стены, у окон, несколько мягких кресел с кисточками и треногий курительный столик.

— Доложите, пожалуйста.

Горничная, шурша накрахмаленной нижнею юбкой, ныряет за толстую портьеру, скрывающую дверь в кабинет многоученой Елены Семеновны.

Рогнеда в ожидании разглядывает висящие по стене в потемнелых рамах фотографические снимки каких-то памятников, каких-то статуй и останавливается против большого календаря.

Четырнадцатое число.

«А завтра я, может быть, умру», — спокойно думает Рогнеда.

Портьера раздвигается, появляется Тихий Ужас, а за нею нарумяненная горничная, с чувством собственного превосходства взглядывающая на Рогнеду, покидая приемную.

— А, здравствуйте! — угрюмо здоровается с Рогнедой Тихий Ужас. — Как поживаете? Больны?.. Будьте добры…

Она указывает Рогнеде на кресло, та послушно садится, мнет в руках носовой платок, неизвестно для чего вынутый из кармана, и глухо говорит, избегая недружелюбного взгляда веснушчатой девы.

— Я, Елена Семеновна, с конфиденциальным… Я слышала, что у вас довольно разносторонняя практика… Вы, пожалуйста, не обидьтесь.

— Я вас не понимаю! — вздергивает плечами Тихий Ужас. — В чем дело?

Рогнеде стыдно.

— Видите ли, обстоятельства так сложились… Я… я…

Острый взгляд веснушчатой девы льнет к животу Рогнеды, словно ощупывая его.

— Вот как?! И давно?

— Месяца два. Мне бы хотелось… Вы, пожалуйста, не обидьтесь. Я вам… Вы…