Борис Верхоустинский - Опустошенные сады (сборник)

Оказия подается всем туловищем вперед, бурлаки чуть не падают с лавки, лодка ударяется о плот.

— Ч-черт!

— Зевай!

— Ничего, братчики мои, ничего!

Оказия круто загребает рулевым веслом, лодка выезжает на середину реки. С берега у костра окликает караульщик:

— Чьи лю-ю-юди?

— Собо-лев-ские.

— …ие — отвечает далекое эхо.

Безбородый бурлак, крепкий, как кряж, любопытствует:

— А что ж с тобой было, Оказия?

Старик молчит, точно не слышит вопроса.

Тихо-тихо вокруг, не видать ни живой твари, ни человека. Воздух туманно-голубой, вода светло-синяя. Зеленеет берег, здесь он отлогий; вдали стоят три кургана, словно шапки истлевших богатырей. И вползают в реку желто-песчаные отмели.

— А было, братчики, со мной, ажно вспоминать жутко…

Бурлаки гребут тише, весла подолгу висят над водой, как неуклюжие крылья тяжелой птицы.

— Шел я, братчики мои, третья-года со станции. Раным-рано, как сейчас. Был я, признаться, маленечко выпивши, а только что, как есть, в соображении. Оказия! И вдруг, братчики вы мои, от середнего кургана едет кто-то на белой лошади.

Безбородый бурлак широко разевает рот, напряженно слушая.

— На белой лошади, говоришь?

— Эге!.. Я-то спервы на них подумал, — кивает Оказия на Соболева, — потому у них была белая лошадочка.

— Это верно! — подтверждает со дна лодки Соболев. — Знатная кобылица, за тысячу б не отдал, а пала, бес ее возьми. Такая была понятливая, что страсть.

Оказия, покосившись на Соболева, продолжает:

— А только не он. Подъехал ко мне, осадил лошадку. «Ты ли, добрый человек, Оказия?» — Я самый есть! Что тебе надобно от меня?

Безбородый бурлак еще шире разевает рот.

— Диковинка!.. Лицо белое, ни кровиночки, закутан весь, лишь усищи красные торчат, да в стременах сапоги желтые — не то осташи, не то сафьян. Я испужался, пустился прочь от него, он за мной. Остановился я: «Чего тебе надобно?» Он как слезет с коня, как припадет к моим ногам да восплачется. «Возьми меня в дом к себе, Оказия. Корми и пой, — ровно брата родимого!» — «Куда мне тебя с конем? — говорю. — Я бедный человек». — «Возьми, Диковинка, за то тебе такое место укажу, что двадцать пуд золота тамо схоронено».

Бурлаки перестают грести. Лодка плывет сама собой по течению. И спадают с весел тяжелые, стеклянные капельки.

— Диковинка! У меня инда пот вышибло. «Отстань, сила нечистая!» Это он, должно, из кургана вылез, да ко мне напрашивался. Я иду, он кренделит за мной. И вот, братчики вы мои, добрел я дотуда, где лежит плита каменная, а на ней крест высечен. Видывали, чай?

— Знаем, — отвечает безбородый бурлак, — как прошлым годом со сплавов шли, так заместо стола водку туда ставили робята.

— …Диковинка! Остановился он, тоскучий да страшенный. «Ну, коли так, прощай же, Оказия! Считай двадцать порищ от креста, тамо и клад зарыт». Смотрю, братчики мои, — никого-никогошеньки в поле нет. И тут дунул ветер, будто ребеночек заплакался…

Оказия замолкает. Бурлаки погружают весла в воду и загребают, не замечая ни воды, ни весел. Соболев закуривает папиросу. На востоке небо розовеет: скоро проснутся птицы и запоют, скоро вылетит желтокрылый ястреб на добычу, будет царить в высоте высокой.

— Коли не врешь, правда! — Соболев кидает за борт окурок папиросы.

Безбородый бурлак, не глядя на Оказию, осторожно выспрашивает:

— А ты чего же не поискал?

— Эва! — усмехается старик. — Кабы не искано… Уж я ходил с заступом, рыл, рыл, ничего не нарыл. Поди, знай, где оно. Близок локоть, да не укусишь. Тоже — что такое есть порище: али верста, али сажень, али аршин? Не разберешь, я и плюнул.

Оказия рулит веслом, минуя плоты.

На берегу стоят скучно-серые дома, чернеет железная труба, притянутая к крыше проволоками. Бутылочный завод Шорохова. Всюду накиданы осколки стекла, но они еще не блестят, потому что солнце не показалось.

— Шурп-шурп-шурп-шурп! — работает огромным веслом на плывущей впереди гонке босой мужик в белых портах. Он старается, чтобы гонка не наскочила на берег, а то сорвутся с бревен еловые серьги и гонка расползется. Тут же, на бревнах, два мальчоночка, один что-то стругает ножиком, другой заглядывается на встречников.

— Бог помощь! — кричит Оказия. Гонщик, перестав грести, отвечает:

— Спасибо!

Мальчонок, орудующий ножиком, поднимает белую голову.

Лодка проскальзывает мимо гонки, — опять берег пуст, опять ни души. Но уже прыгают по песчаным отмелям трясогузки, кукует кукушка в лесу, трещат сороки и плещется проснувшаяся рыба.

— Скоро щучья жора, — говорит Оказия, — теперича способно якорьками ловить.

— Пустое! — строго отзывается бородатый бурлак. — Поставишь жерлиц пяток, вытянешь-то — единую рыбину. Не в пример бродцом али вятерей.

Соболев скидывает с себя тулуп и садится. Соболев седоват, дороден, с хитрыми глазами. Одет в желтую тужурку, на спине складки, стянутые хлястиком. Пуговицы — желтые, широкие, картуз синий.

Оказия подмигивает гребцам.

— Потрудитесь, робятушки, потрудитесь, хозяин на водочку пожалует: порасчешете печальную головушку веселым гребешком.

— Оно следует! — осклабляется бородатый бурлак. — Надо бы посогреться. А уж что верно, то верно — хозяин-то у нас добреющий, не обидит. Уж кому-кому, а Костатину Демьянычу радехоньки послужить. Назад-то потащим лодку волоком, веслами, я чай, не совладать.

— Не совладать!

Оказия щурится на восходящее солнце. Лицо старика острое, как мордочка какого-то зверька; нос красненький, под глазами лучистые морщиночки.

— Эва, и мост! — говорит Оказия. Гребцы приналегают на весла.

Впереди через реку, между обрывистыми берегами, перекинут железнодорожный мост. Белеет столб семафора, гранитные быки и ледорез надменно выпятили непоколебимые груди, вода мимо них струится водоворотами.

— Подтяни, ребятушки! — просит Соболев, — не опоздать бы грехом.

…Полустанок на горе, среди зелени, к нему ведет темно-желтая вертлявая тропа. Лодка с разбегу врезается в песок, Соболев выскакивает на берег и идет впереди спутников, несущих его вещи. Оказия тащит большущий чемодан; ход у старика необычный — два шага пройдет, как и все, на третьем подпрыгнет по-заячьи. Так и на гору взбирается, так и по платформе идет, так вваливается и в пустой зал.

Поезд через три минуты. Соболев покупает билет, расплачивается с бурлаками, дает им щедро — за греблю два целковых на нос, да чаевых рублевку.

По залу торопливо пробегает юный телеграфист, кудреватый, со вздернутым носом, в ярко-начищенных штиблетах. На нем красная фуражка, ею он, по-видимому, очень гордится — начальник спит, а ему поручил провожать поезда.

Бурлаки выносят вещи на платформу.

Приближается поезд. Слабо гудит потревоженная земля. Издали он кажется как бы висящим в воздухе. Но вот видны и колеса и блестят поршни, из трубы паровоза валит дым.