Борис Верхоустинский - Опустошенные сады (сборник)

На лице Рогнеды выступает густыми пятнами румянец.

— Я вам заплачу…

Она вынимает из ридикюля свертки с золотыми колонками и подает их Тихому Ужасу.

— Сто рублей… Не мало?

Веснушчатая дева развертывает бумагу и заглядывает в свертки. Мышиные глазки веселеют.

— Опасно, Рогнеда Владиславовна, — ну да как-нибудь уладим. Вот что: вы завтра приходите в городскую больницу, ко мне на прием, я вас положу, как больную, в палату и, между прочим, якобы того требует ваша болезнь… Отлично?.. Несколько деньков придется полежать, зато будете гарантированы, что никаких осложнений не произойдет, — под рукою сиделки, фельдшерицы, да и мне этак спокойнее. Согласны?

— Хорошо. А это очень опасно?

— Смотря по тому, каков организм… Влопались? Ха-ха! Я уж это предположила, когда вам сделалось дурно у Ковалевых. Помните?

Рогнеда убито отвечает:

— Помню. Так я, значит, завтра приду.

— Буду ждать.

Тихий Ужас провожает Рогнеду до передней, оставив свертки с золотом на столе. Горничная подает Рогнеде пальто, нагло, но едва заметно улыбаясь.

Хлопает дверь, Рогнеда медленно спускается по лестнице, крепко держась за перила, чтобы не упасть.

Койки стоят в два ряда ряд у одной стены, ряд у другой, посредине проход. Два высокие окна заполняют палату белесым зимним светом, светом не греющим и не радующим.

На койках, под толстыми желтыми одеялами, лежат женщины. Косы прикрыты одинаковыми белыми платками, и от этого кажется, что здесь походный лазарет, где соблюдается и солдатская форма, и воинская дисциплина, и где в болях и мучениях умирают израненные воины-женщины.

Здесь царит почти несмолкаемый детский плач, потому что большинство больных роженицы; иные совсем старухи — одутлые или морщинистые лица, неповоротливые руки… Но есть и очень юные, дети-матери, любовно прижимающие к своим материнским сосцам старичков и старушек, еще не успевших помолодеть.

Рогнеда тоже в белом платке; исхудалая, осунувшаяся, лежит на своей койке и наблюдает, как ее шестнадцатилетняя соседка кормит своего ребенка. Она заглядывает ему в глаза, слово внезапно прозревшая на играющий на стене солнечный луч, — она целует его без конца, но ей все кажется, что она слишком груба. И вот, она набожно прижимает его к себе, чтобы он услышал биение ее сердца, чтобы согрелся теплотой ее юного тела; когда она смотрит на него, из ее темных глаз излучается тихий свет.

Она — Маруся, фабричная девушка.

— Маруся, вы как назовете вашего сынка?

— Иваном! Иваны все большие и здоровые.

— Разве?

— Бывают и ледящие Иваны, да настоящий-то Иван, ого! какой дяденька! Ломовик… А что, плохо?

— Нет, не плохо. Конечно, назовите его Иваном.

Маруся торопливо прерывает разговор и осыпает своего милого Ивана поцелуями.

Личико у родительницы смуглое, ребячески-открытое; смуглые плечи, высунувшиеся из-под холщовой сорочки, хрупки и еще не сформировались, как следует.

Рогнеда с завистью смотрит на нее, и ей самой до слез хочется держать в ослабших руках такого же старенького Ивана, но только своего, а не чужого. Она бы обласкала его лучше, чем эта невежественная девочка, — но у нее нет Ивана…

Впрочем, ее Иван был бы такая же дрянь, как и его красноречивый родитель. Скатертью дорога!

Рогнеда храбрится: все пустяки, все трын-трава! — но то огромное, что она должна была совершить, — вдруг куда-то исчезло, — и стало скучно и пусто и ноют ноги, как будто их отбили тяжелою дубиной.

Подходит Тихий Ужас.

— Как дела?

— Ничего.

— Не тоскуете?

— О ком? Нет.

— Ну и отлично, а то это бывает с иными. Поправляйтесь.

Отходит.

В палате поднимается хлопотня: служанки подметают пол швабрами, обмотанными мокрыми тряпками; собирают со столиков посуду; просят больных прикрыться — начинается прием посетителей. В палату сразу вваливается много народу, с узелками, с корзинками, свертками, мешочками — в них приношения болеющим. Посетители — больше все женщины. Некоторые мужчины, войдя в палату, поникают головой под перекрестными взорами больных, словно они попали в чуждое и враждебное им царство, где перевес не на их стороне, а на стороне этих исхудалых женщин, легших двумя рядами — головою к стене, ногами к проходу, и прикрывших свою наготу солдатскими одеялами.

Рогнеде тоже несут лакомства — старая пани и Ковалев. На нем серый костюм и крахмальный воротничок; галстук переливает всеми цветами, искрится, золотится…

Он принес корзиночку с клубникой, а старая пани домашнего печенья, сыра, масла и колбасы.

— Вот и мы!.. Что это вы задумали хворать, Рогнеда Владиславовна? Я только вчера вечером узнал от Долбни, что вы в больнице, и был страшно огорчен. Нехорошо, нехорошо!

Рогнеда, не замечая ни его, ни его протянутой руки, целуется с матерью.

— Здравствуй, мамочка. А я скоро, кажется, поправлюсь, мне Елена Семеновна сказала, что болезнь близится к концу.

— Дай Бог! Дай Бог, Рогнедочка! У тебя сегодня хороший вид.

Ковалев пытается ввернуть слово:

— Совсем молодцом! Вам Долбня посылает нижайший поклон, он вчера был у меня и изрек новый блестящий афоризм: всякая порядочная женщина уподобляется тележному колесу, а мужчина — спице.

Рогнеда не замечает его.

— Тебе, мамочка, теперь одной страшно спать, бедненькая моя! Хорошо, что я скоро выписываюсь, а то я очень беспокоюсь, как ты там.

— А я, Рогнедочка, беру в спальню Профессора. Она стелет себе постель на полу. Только храпит очень.

Ковалев кладет корзиночку с клубникой на край койки, но Рогнеда, будто невзначай, сбрасывает ее на пол, ягоды рассыпаются.

— Ах, Рогнеда! — сокрушается старая пани. — Смотри, что ты наделала. Георгий Глебович принес тебе клубники, а ты ее всю рассыпала, а ведь она теперь страшно дорогая и ее очень трудно достать.

— Ничего, мамочка, сиделка подберет и съест за мое здоровье.

Ковалев, криво усмехаясь и не прощаясь со старою пани, исчезает из палаты.

— Ну, мамочка, спасибо, что заглянула. Ты прости меня, мне ужасно хочется спать, я сегодня очень устала.

Старушка кладет свои свертки на столик и целует Рогнеду в лоб.

— Хорошо, я уйду. Да будет с тобой Дева-Мария!

1914 г.

Гребут два здоровенных бурлака, а на руле сидит остроносенький старичок, по прозванию Оказия, он же Диковинка. На дне лодки лежит, укрытый тулупом, лесопромышленник Соболев.

Едут давно, но до станции, куда отвозят Соболева еще далеко — река извилиста, то завернет направо, то налево, да и лодка сильно нагружена.

Ночь холодна не по-весеннему; изредка защелкает с берега соловей, но сразу же бросит: до любви ли — зябнет соловей, зябнет и соловьиха. Лишь один старичок Оказия, немного подвыпивший, весел, как всегда.