Дэвид Марксон - Любовница Витгенштейна

Не могу вспомнить название улицы с теми тавернами.

Не исключено, что я никогда и не знала названия ни одной афинской улицы, ведь я совсем не говорю по-гречески.

Это, впрочем, значит, что я и не читаю по-гречески тоже, естественно.

Хочется, конечно, считать, что греки в этом деле проявляли изобретательность.

Проспект Пенелопы — вот, например, приятное название. Или улица Кассандры.

Во всяком случае, бульвар Аристотеля должен быть точно. Или площадь Геродота.

Почему я предположила, что Парфенон построил Фидий, хотя это сделал некто по имени Иктин?

Хотя я часто подчеркивала предложения в книгах, которые нам не задавали, я на самом деле хорошо успевала в колледже.

Настолько, что даже могла на итоговых экзаменах назвать материал полов в таких сооружениях.

Но о каком же стихе тогда я сейчас думаю, в котором певчих птиц сладость, на прилавках магазинов, людям в пищу? [1] См. стихотворение Ральфа Ходжсона «Stupidity Street»: I SAW with open eyes / Singing birds sweet / Sold in the shops /For the people to eat/ Sold in the shops of/ Stupidity Street — «Я видел своими глазами / Певчих птиц сладость / На прилавках магазинов / Людям в пищу / На прилавках магазинов / На улице Глупости». — Примеч. пер.

Кажется, так: на прилавках магазинов на улице Глупости?

Едва ли я уже упоминала Кассандру на этих страницах, если подумать. Назову-ка я улицу с тавернами улицей Кассандры.

Так или иначе, это явно подходящее название для улицы, на которой я, кажется, видела кого-то в окне.

Ну, тем более если кто-то за ним прятался.

Или, возможно, я выстроила эту связь из-за одной лишь мысли о том, что кто-то мог затаиться у моего окна на картине?

Тем не менее, на самом деле, именно затаившейся у такого вот окна легко нарисовать в воображении Кассандру, которую Агамемнон привез среди своих трофеев из Трои.

Даже когда Клитемнестра приветствует Агамемнона и предлагает ему приятную горячую ванну, легко представить ее именно так.

Да, причем Кассандра еще и все провидит. Поэтому даже без окна, у которого можно было бы затаиться, она все равно бы знала о тех мечах рядом с купальней.

Впрочем, никто никогда не обращал внимания на то, что говорила Кассандра.

Ну, в этих своих безумных трансах.

Да и улицы в ее честь в Афинах быть не могло, разумеется. Точно так же как не могло там быть улицы, названной в честь Гектора или Париса.

Хотя, с другой стороны, не исключено, что отношение людей изменилось, после стольких лет.

На перекрестке улиц Кассандры и Эль-Греко, в четыре часа пополудни, я увидела, что кто-то затаился у окна.

Никого не было в том окне, которое оказалось окном магазина художественных принадлежностей.

То был небольшой натянутый холст, покрытый грунтовкой, в котором отразилась моя фигура, когда я проходила мимо.

Но все равно, я едва не почувствовала себя! В разгар всех этих поисков.

Хотя, по правде сказать, свое отражение я вполне могла увидеть в витрине книжного магазина.

В любом случае эти два магазина примыкали друг к другу. Я предпочла зайти в книжный.

Все книги в магазине были на греческом, естественно.

Возможно, некоторые из них я даже читала по-английски, хотя, разумеется, я не могла знать, какие именно.

Возможно, одна из них даже была греческим изданием пьес Шекспира. Переведенных кем-то, кто очень вдохновлялся Еврипидом.

«Грунтовка» — такое глупое слово, подумала я сейчас, печатая его.

Мои холсты, очевидно, не покоробило бы, если бы я не прострелила дырки в стеклянной крыше.

Однако если бы дым застаивался, то жить зимой в Метрополитен-музее было бы тяжело.

Вообще-то не мудрено и загрустить, если зашел в магазин, полный книг, ни одну из которых невозможно узнать.

Книжный магазин на улице вниз от Акрополя опечалил меня.

Хотя теперь я категорически решила, что эта картина не является изображением моего дома.

Несомненно, это изображение другого дома, дальше по пляжу, который сгорел.

Сказать по правде, я теперь уже совсем не могу вызвать в памяти образ того, другого, дома.

Хотя, возможно, этот и тот дом были одинаковы. Или очень похожи, во всяком случае.

С домами на пляже часто так бывает, ведь их строят люди с очень близкими вкусами.

Хотя на самом деле я не вполне уверена, что та картина по-прежнему на стене возле меня, ведь я сейчас не смотрю на нее.

Не исключено, что я отнесла ее обратно в комнату с атласом и биографией Брамса. Я отчетливо ощущаю, что она именно для этого всплыла в моем сознании.

Картина все-таки на стене.

И, по крайней мере, мы выяснили, что это была не биография Брамса, а какая-то другая книга, из которой я вырывала и жгла страницы на пляже.

Если только, как я предположила, кто-то в этом доме не владел двумя биографиями Брамса, и обе были напечатаны на дешевой бумаге и испортились от сырости.

Или они принадлежали двум разным людям, что, пожалуй, более вероятно.

Возможно даже, что эти два человека не очень- то дружили. Однако их обоих интересовал Брамс.

Возможно, один из них был художником. Да, а другой — тем человеком в окне, почему бы и нет?

Возможно, что художница, будучи пейзажистом, не хотела изображать другого человека. Но, возможно, другой настоял на том, чтобы позировать в окне.

Очень даже возможно, что именно это заставило их разозлиться друг на друга, если уж на то пошло.

Если бы художница закрыла глаза или просто отказалась смотреть, был бы там другой человек у окна?

Можно также спросить: был бы там сам дом?

И зачем я снова закрыла глаза?

Я все равно осязаю печатную машинку, естественно. И слышу стук клавиш. А также я осязаю этот стул сквозь трусы.

Делая это в дюнах, художница ощущала бы бриз. И чувствовала солнечный свет.

Ну, и еще она бы слышала прибой.

Вчера, когда я слушала, как Кирстен Флагстад поет «Рапсодию для альта», что именно я слышала?

Зима, когда все покрывается снегом, и остаются только странные закорючки голых деревьев, немного похожа на то, когда закрываешь глаза.

Конечно же, реальность меняется.

Однажды утром вы просыпаетесь, а цвета больше не существует.

И тогда все, что можно видеть, напоминает тот мой девятифутовый холст, с его непроницаемыми четырьмя белыми слоями штукатурки и клея.

Я это сказала.

Тем не менее чувство практически такое, как если бы можно было раскрасить весь мир, в какой угодно манере.

Позволив своей кисти немного абстракции в окне или нет.

Хотя, возможно, что это Кассандру я намеревалась изобразить на тех сорока пяти квадратных футах, а не Электру.

Пусть даже мне всегда нравилась та часть, в которой Орест наконец возвращается после стольких лет, а Электра не узнает собственного брата.

Чего ты хочешь, странный человек? Так, я думаю, говорит ему Электра.