Дэвид Марксон - Любовница Витгенштейна

Я очень слабо представляю, что имела в виду.

Едва ли можно рассуждать о человеке, которого нет.

Однако нельзя отрицать, что такие рассуждения имели место быть.

Два дня назад, когда я слушала Кэтлин Ферриер, что именно я слышала?

Вчера, когда я рассуждала о человеке у окна на картине, о чем именно я рассуждала?

Я только что вернула картину в комнату с атласом и биографией Брамса.

Вообще-то я проспала еще одну ночь.

Я упоминаю об этом сейчас только потому, что в некотором смысле теперь можно сказать, что послезавтра наступило очень быстро.

Некоторые вопросы, однако, так и будут казаться неразрешимыми.

Такие как, например: если я пришла к выводу, что на картине нет ничего, кроме форм, делаю ли я также вывод о том, что на этих страницах нет ничего, кроме букв алфавита?

Если бы человек понимал только греческий алфавит, что было бы на этих страницах?

Определенно, в России я проехала мимо Санкт-Петербурга, не зная, что это Санкт-Петербург.

В сущности, Анна Каренина тоже могла проехать мимо, не зная, что это был Санкт-Петербург.

Видя указатель на Сталинград, как бы Анна Каренина могла его понять?

Тем более что знак, вероятнее всего, указывал бы на Ленинград?

Очевидно, что теперь я совсем потеряла ход мысли.

Однажды Роберт Раушенберг стер большую часть рисунка Виллема де Кунинга, а затем назвал его «Стертый рисунок де Кунинга».

Я совершенно не уверена, с чем это связано, но подозреваю, что это имеет больше связей, чем я считала раньше.

Вообще-то Роберт Раушенберг в один прекрасный день пришел в мой лофт в Сохо. Не помню, стер он что-нибудь или нет.

Причина, по которой один из моих велосипедов находится на заправке, заключается в том, что иногда, прокатившись куда-нибудь, я решаю добраться до дома пешком.

Хотя в тот день, на самом деле, я решила принести домой керосин, с которым было трудно ехать на велосипеде.

Я говорю «было трудно», а не просто «трудно», так как давно не ношу домой керосин, потому что перестала пользоваться этими лампами.

Я перестала ими пользоваться после того, как опрокинула лампу, из-за которой загорелся тот, другой, дом, хотя, несомненно, я уже упоминала об этом.

Помню, как я настраивала пламя, а уже через мгновение всю спальню охватил огонь.

Эти пляжные домики полностью деревянные, конечно. Мне оставалось только сидеть в дюнах и смотреть, как он горит.

Большую часть ночи все небо было гомеровским.

Моя шлюпка исчезла в ту же ночь, хотя, наверное, это не важно.

Трудно заметить пропажу шлюпки, когда догорает твой дом.

Тем не менее так вышло, что на пляже ее уже не было.

По правде сказать, иногда мне хочется верить, что к настоящему времени ее уже унесло на другую сторону океана.

К острову Лесбос, например. Или даже к Итаке.

Часто на берег выбрасывает разные предметы, которые, вообще говоря, вполне могли проделать такой же долгий путь в противоположном направлении.

Например, моя палка, которую я иногда беру с собой на прогулку.

Несомненно, эта палка когда-то служила другой цели, чем быть просто палкой для прогулки. Сейчас, однако, уже невозможно догадаться, какой именно другой цели, потому что волны сильно ее потрепали.

Вообще-то время от времени я также использую эту палку, чтобы писать на песке.

Кстати, я даже писала на греческом.

Ну, или на том, что выглядело, как греческий, хотя на самом деле я это просто воображала.

Честно говоря, писала я такие же послания, как те, что я иногда оставляла на улицах.

Кто-то живет на этом пляже, говорилось в них.

Разумеется, к тому времени не имело никакого значения, что это были послания на выдуманном языке, который никто не смог бы прочесть.

Вообще-то ничто из написанного все равно не сохранялось на пляже до моего возвращения, а смывалось прибоем.

Тем не менее если я пришла к выводу, что на картине нет ничего, кроме форм, делаю ли я также вывод, что на песке не было даже выдуманных надписей, а были лишь следы от моей палки?

Несомненно, эта палка изначально являлась ничем не примечательной ручкой от щетки для чистки ковров.

Однажды я отставила ее в сторону, чтобы вытащить на пляж корягу, и забеспокоилась, что, возможно, потеряла ее.

Однако, когда я оглянулась, она стояла в вертикальном положении там, куда я ее дальновидно поместила, даже не обратив на это внимания.

Впрочем, вполне вероятно, что возможность потери не пришла мне в голову, пока я не начала оглядываться, то есть палка уже не была потеряна в тот момент, когда я заволновалась о том, что могла ее потерять.

По правде сказать, я не особенно рада этой новой привычке говорить вещи, о смысле которых я имею очень слабое представление.

Некто по имени Ральф Ходжсон написал стихотворение о птицах, которые продаются в магазинах в качестве еды.

Не помню, чтобы я когда-либо читала другое стихотворение Ральфа Ходжсона.

Зато я помню, что Леонардо да Винчи покупал таких птиц во Флоренции, а затем выпускал их из клеток.

И что у Елены Троянской была по крайней мере одна дочь, по имени Гермиона.

И что Леонардо также придумал способ, как предотвратить выход реки Арно из берегов, который никто явно не принял во внимание.

Если на то пошло, Леонардо как минимум однажды нарисовал снег на одной из своих картин, но я не могу вспомнить, делали ли это когда-нибудь Андреа дель Сарто или Таддео Гадди.

Кроме того, ученики Рембрандта рисовали на полу его студии золотые монеты, настолько похожие на настоящие, что Рембрандт наклонялся, чтобы поднять их, хотя я не уверена, почему это снова напоминает мне о Роберте Раушенберге.

Я всегда искренне сомневалась в том, что Елена была причиной той войны, между прочим.

Одна спартанка, в конце концов.

На самом деле, определенно, все дело было в коммерции. Все эти десять лет — только чтобы посмотреть, кто кому будет платить за возможность пользоваться проливом.

Другой поэт, по имени Руперт Брук, умер в Дарданеллах во время Первой мировой войны, хотя не думаю, что я вспомнила об этом, когда посещала Дарданеллы, под которыми я имею в виду Геллеспонт.

Тем не менее я нахожу удивительным то, что молодые люди умерли там на войне, которая была давным-давно, а потом умирали в том же месте три тысячи лет спустя.

А если подумать, то золотые монеты, которые ученики Рембрандта рисовали на полу его студии, — это именно то, о чем я говорила, когда говорила о Роберте Раушенберге.

Или, вернее, это то, о чем я говорила, когда говорила о человеке, которого нет у окна на картине, изображающей этот дом.

Монеты оставались монетами лишь до тех пор, пока Рембрандт не нагнулся, чтобы их поднять.

Что, однако, не помешало мне подключить генератор и прожекторы в Колизее.