Дэвид Марксон - Любовница Витгенштейна

На самом деле иногда мне казалось, что это происходит каждый второй раз.

Едва привыкнув к какому-нибудь имени, скажем, Жак Леви-Стросс, я вдруг обнаруживала, что все уже говорят о Жаке Барте.

И через три дня — уже о другом Жаке.

А между тем все, что я в действительности пыталась сделать, так это догнать Сьюзен Зонтаг.

И, конечно, примерно в то же самое время обнаружилось, что люди, писавшие заурядные обзоры произведений искусства в ежедневных газетах, перестали называть себя обозревателями и сделались искусствоведами.

Что, естественно, заставляло задаться вопросом, а как же тогда называть Э. Г. Гомбриха или Мейера Шапиро.

Ну, или Эрвина Панофского, или Милларда Мейса, или Генриха Вёльфлина, или Рудольфа Арнхейма, или Гарольда Розенберга, или Арнольда Хаузера, или Андре Мальро, или Рене Юига, или Уильяма Гонта, или Вальтера Фридлендера, или Макса Якоба Фридлендера, или Эли Фора, или Эмиля Маля, или Кеннета Кларка, или Уайли Сайфера, или Клемента Гринберга, или Герберта Рида.

Или, если уж на то пошло, Вильгельма Воррингера, или Роджера Фрая, или Бернарда Беренсона, или Клайва Белла, или Уолтера Патера, или Якоба Буркхардта, или Эжена Фромантена, или Бодлера, или Гонкуров, или Винкельмана, или Шлегеля, или Лессинга, или Ченнини, или Аретино, или Альберти, или Вазари, или даже Джона Рёскина.

Хотя, несомненно, я снова хвастаюсь.

Однако на минуту я почувствовала, что на этот раз мне это действительно было нужно.

И, как бы то ни было, все настаивали на том, чтобы я написала всем тем упомянутым людям.

Пусть даже я не включила еще некоторых художников, которых в итоге вспомнили.

Ну, скажем, Джорджию О’Киф, Луизу Невельсон и Элен Франкенталер.

Просто я бы чувствовала себя глупо, отправляя такое письмо людям, вместе с которыми участвовала в групповых выставках.

Хотя, разумеется, не я включила в тот список Кампи Стенгель.

О, боже.

Магритт.

Которого я вообще-то самостоятельно включила в список.

Да, но теперь я вдруг осознала, что Магритт оказывается в точности как Артемизия Джентилески.

То есть, как и в ее случае, кажется практически невозможным, чтобы я могла написать столько страниц, не упомянув о Магритте раньше.

Разумеется, с другой стороны, я думала о Магритте время от времени, вне зависимости от того, упоминала я о нем или нет, чего, если честно, нельзя с уверенностью сказать об Артемизии.

Более того, я думала о Магритте практически так же часто, как задавала себе некоторые вопросы.

И это не те вопросы, которые я задавала себе лишь изредка.

Ну, скажем, на каком этаже находится тот унитаз, расположенный на втором этаже дома, у которого нет второго этажа?

Или, где находился мой собственный дом, когда я могла видеть лишь дым от своей пузатой печки, но думала, что вон там мой дом?

Разумеется, оба этих вопроса легко могут навести на мысль о Магритте.

И вообще-то теперь я даже вспомнила, что, когда я наконец нашла дорогу к дому в лесу за этим домом, после того как я долго не могла найти дорогу к дому в лесу за этим домом, то практически сразу же сказала себе: ну вот, я стою на пересечении авеню Упавших Деревьев и улицы Магритта.

Даже хотя, если подумать, я, возможно, не включила Магритта в тот список.

То есть даже хотя сейчас я думаю о Магритте как о человеке, которому я могла бы тогда захотеть написать, он, возможно, вовсе не был таким человеком, которому мне захотелось бы тогда написать.

Кстати, во всех случаях, когда я в последнее время говорила о своей студии, я говорила о своем лофте.

Ведь я работала там же, где жила, если я еще не уточняла.

Ну, или наоборот.

Хотя между тем мне только что пришла в голову весьма любопытная мысль.

На самом деле это необычайно любопытно.

Не ранее как шестьдесят секунд назад я вошла в кухню, чтобы выпить воды из своего кувшина.

Идя обратно, я услышала в голове фрагмент «Бразильской бахианы» Вила-Лобоса.

Я имею в виду арию сопрано, которая была широко известна.

Тем не менее я почти уверена, что никогда прежде не упоминала о «Бразильской бахиане» Вила- Лобоса.

Пусть даже я одновременно поняла, что не первый раз слышу этот музыкальный фрагмент, неважно, упоминала я о нем или нет.

Более того, я слышала его практически столько же раз, сколько я думала о Магритте.

Вот только всякий раз, когда я его слышала, я говорила себе, что слышу «Рапсодию для альта».

И это, очевидно, означает, что всякий раз, когда я упоминала «Рапсодию для альта», мне на самом деле следовало упоминать «Бразильскую бахиану».

И более того, всякий раз, когда я упоминала Кэтлин Ферриер, исполняющую Брамса, мне следовало упоминать Биду Сайан, исполняющую Вила-Лобоса.

Даже если это мог быть голос Кирстен Флагстад.

И в некотором смысле, я вообще не слышала ни одной из этих трех певиц.

Хм.

Однажды кто-то попросил Роберта Шумана объяснить смысл какого-то музыкального произведения, которое он только что сыграл на пианино.

Что сделал Роберт Шуман, так это снова сел за пианино и сыграл то же произведение еще раз.

Мне было бы очень приятно почувствовать, что это разрешило хоть какой-то из тех вопросов, о которых я только что говорила.

О чем бы именно я только что ни говорила.

На самом деле я бы даже с радостью согласилась не совсем забыть, на чем я остановилась.

Я не совсем забыла, на чем я остановилась.

На чем я остановилась, так это на том, что кто- то рядом позаимствовал еще один лист бумаги и начал диктовать мне письмо.

На самом деле это мог сделать сам Уильям Гэддис.

Или один из аптекарей.

Хотя примерно в это же время появилась идея о том, чтобы я приложила к письмам открытки, адресованные мне самой, чтобы людям, получившим письма, труднее было мне не ответить.

Ну, ведь обычное письмо такого рода легко оставить без ответа, разумеется.

Тогда как приложенная к письму открытка с адресом отправителя заставит человека испытывать более сильное чувство вины, если он или она так поступит.

Пусть даже это, в свою очередь, вызвало вопрос о почтовых марках, ведь марки США, очевидно, мало пригодны в какой-либо другой стране, из которой должна была вернуться открытка.

Вообще-то на это указала, кажется, Сьюзан Зонтаг.

Или кто-то из аптекарей.

Тем не менее я все же последовала совету насчет открыток.

Просто делая вид, будто я забыла про марки.

И в итоге оказалось, что это было к лучшему, по крайней мере в плане экономии расходов.

Ведь как бы то ни было, из всех, кому я отправила письма, лишь один человек потрудился вернуть мне открытку.

Им оказался Мартин Хайдеггер.

И он, между прочим, удивительно хорошо говорил по-английски.

И даже, замечу, пользовался сослагательным наклонением.