Антал Сташек - О сапожнике Матоуше и его друзьях

— Значит, — улыбнулся Матоуш, — на небесах свой особый катехизис и свои законы. Если бы на этом свете кто-нибудь из-за того, что с ним не поздоровались или не оказали должной почести, пустил бы своему ближнему красного петуха, то за этот страшный грех ему пришлось бы не только исповедаться у вас, но еще и отсидеть в тюрьме.

— Язык у тебя без костей… не боишься ада за свое богохульство?

— Довольно вы нас пугали адом. Теперь мы будем пугать вас!

Священник покраснел от злости, встал и крикнул:

— Ну, недолго ты будешь так говорить… Новый император возьмет вас в ежовые рукавицы. Он вам покажет!

«Ну и черт с ним!» — хотел выпалить Матоуш, но прикусил язык и только повторил:

— А все-таки мы будем пугать вас!

Священник указал ему на дверь:

— А теперь убирайся!

— Ухожу, но хочу вам сказать еще одно: не тыкайте меня, ведь я вас не тыкаю. Вы проповедовали, что все мы равны перед богом, так и ведите себя сообразно с вашими словами.

Матоуш скрылся в дверях. Священник бросил ему вслед еще несколько крепких словечек, но на другой день после обедни все-таки помолился в божьем храме за покойного старого сапожника.

Канун рождества; долги зимние вечера. Ружене тоскливо.

«Ах, этот Иржик, он умеет только возиться с детьми да пищать на кларнете или петь священные песни. Словно церковный сторож, что одевает в ризнице пана патера к обедне. Вот Матоуш совсем другой. Всегда смеется, а станет рассказывать — сто историй, и все веселые. А мой муж…»

В таком настроении встречала она святки.

— Зажги свет, — приказала она мужу, когда черная тьма заглянула в окно комнаты, расположенной рядом с классом.

Иржик протянул руку к печке, где лежали буковые лучины, собираясь зажечь их.

— Ты хочешь зажечь лучину и закоптить все? В лампе есть керосин.

— Ружена, керосин дорогой, а лучина дешевая. Нам надо экономить: у нас скромные доходы. Ведь даже богатые крестьяне жгут лучину.

«Скряга», — вздохнула про себя Ружена, наблюдая, как он ставит на стол светец и втыкает в него лучину. Иржик взял кларнет и начал играть. Розарка прервала его, зевая:

— Знаешь что, Иржик? Давай пойдем на посиделки к Стрнаду. Туда придут девушки из деревни, попоем, будет весело.

«Там будут и молодые ребята», — шевельнулась в нем ревность.

— Нет, нам не годится ходить на посиделки, — сказал он так торжественно, словно стоял на амвоне, и снова взялся за кларнет.

«Ну еще бы… Врановский учитель — большой господин!» — язвительно возразила она про себя, а вслух сказала:

— Тогда я пойду без тебя.

— Нельзя… Что люди подумают?.. — ответил муж, продолжая играть.

«Чтоб провалился этот кларнет с его пискотней!» — выругалась про себя Розарка и сердито надула губы.

— Оставь музыку… Мы же еще не ужинали.

— А что там у тебя?

— Я разогрела картофельную запеканку, оставшуюся от обеда, а потом есть еще хлеб с творогом, который принес сын Томеша. Кусок творога или буханку овсяного хлеба ученики еще иногда приносят, а вот кувшин молока или кусок масла — из-за этого крестьянки готовы удавиться.

— Помоги им господи и за эти малые дары! — благочестиво гнусавя, произнес учитель.

«Этот человек, с тех пор как стал учителем, доволен всем на свете. Ему хоть кол на голове теши, он только спасибо скажет», — смеялась про себя Ружена.

Когда сели за ужин, она сказала притворно ласковым голосом:

— Помнишь, как бывало раньше на святках?

— Мы ставили пьесы.

— Мы бы могли и в этом году сыграть как раз ту комедию, которую весной запретил этот проклятый управляющий. Помнишь?

Учитель сначала упирался, отговаривался, что теперь ему это не пристало. Но давнишняя страсть актера-любителя пробудилась в нем, и жена добилась, чего хотела.

«Матоуш будет играть черта!» — радовалась Ружена втайне, вспоминая с улыбкой, как тогда, на сцене в трактире, он опустился на колени перед нею, словно перед королевой, и притянул ее к себе, чтобы поцеловать. Легкий трепет охватил ее, сердце радостно забилось. Творог с хлебом показался слаще меда. Ночью ей снилось, как этот черт сжимал ее в своих объятьях…

В это время мать после ужина сидела с Матоушем у стола и смотрела на сына. Матоуш углубился в газету, потом сердито отшвырнул ее и задумался, подперев голову руками.

— О чем ты думаешь?

— О том, что делается на свете… Вы знаете, что у нас теперь новый император?

— Ах, сынок, что мне за дело до этого! Император как император, пан как пан, — никто из них ничего нам не даст. Скорее они все отберут, они рады стащить с нас, бедняков, последнюю рубашку… Ты лучше занимайся своим ремеслом и не зарывайся в газеты… Этой свободой, о которой везде столько шуму, сыт не будешь.

— Вы этого, мама, не понимаете и лучше в эти дела не путайтесь.

Они замолчали.

Глаза у матерей зорки и проницательны, когда дело касается их детей. Они проникают в самую глубину их чувств и мыслей. Подсознательное таинственное чутье позволяет им понять то, что скрыто от взора других людей. Материнские узы связывают мать с ребенком не только до его рождения, но и потом, на протяжении всей жизни.

«Нет, тут дело не только в газетах», — раздумывала старушка, ворочаясь в постели до поздней ночи.

— Матоуш, выбрось ты из головы эту женщину и женись, — сказала она сыну, заметив на другой день после обеда, как он задумчиво глядит вдаль.

— Какую женщину?

— Как будто ты не знаешь, какую: учительшу.

Сын махнул рукой, словно об этом и говорить не стоило, и, выглянув в окно, ответил:

— Мы об учительше, а учитель тут как тут.

В комнату вошел учитель. Они не виделись после встречи у школы, когда Матоуш возвращался из больницы.

— Чего тебе? — спросил Матоуш, видя, что гость мнется.

— Сейчас святки, и наши хотели бы еще раз поставить пьесу… Мне бы, правда, сейчас не стоило заниматься этим делом, но старая привычка… Я пришел тебя попросить, чтобы ты взял роль.

— Какую роль?

— Вот я принес ее в кармане, — сказал Иржик, подавая ему исписанные листки.

— Значит, мне играть черта?

— Ну, конечно… Ведь эта роль словно для тебя написана.

— Словно для меня, — засмеялся Матоуш и бросил рукопись на стол.

— Вспомни, как хлопали зрители, когда ты появлялся на сцене… И Ружена хотела бы еще разок выступить. Ты и она — лучше всех играете.

Он хотел осторожно коснуться прошлого. И хотя это было легкое прикосновение, оно причинило Матоушу боль.

— Нет, черта я уже играть не стану. Если нужно, возьмите Франту Ваха.

— Куда ему! Ему только вилами махать или солому резать.

Иржик настойчиво уговаривал Матоуша, но все усилия были напрасны. Матоуш заупрямился. В глубине души его тянуло снова встретиться с Розаркой на сцене. Ведь тогда, весной, черт не доиграл своей роли. Но это желание было его больным местом, и строптивость служила пластырем, под которым он скрывал его в надежде излечиться. Только пластырь этот больше разъедал и раздражал, чем успокаивал…