Афонсо Лима Баррето - Печальная судьба Поликарпо Куарезмы

Рекламы было уже недостаточно — соперник также прибегал к ней. Если бы какой-нибудь большой человек, выдающийся литератор, написал статью о Рикардо и его трудах, победа оказалась бы в кармане. Но найти такого человека было нелегко. Все отечественные литераторы были так глупы и настолько поглощены французскими штучками… Рикардо думал об издании газеты «Гитара», чтобы таким способом бросить вызов сопернику и уничтожить его с помощью своих доводов… Именно это было нужно ему, и надежды возлагались на Куарезму: тот пока что лежал в клинике, но, к счастью, уже встал на путь выздоровления. Рикардо действительно очень обрадовался, узнав, что другу уже лучше.

— Я не смог прийти сегодня, — сказал он, — но приду в воскресенье. Он не похудел?

— Почти такой же, — ответила девушка.

— Мы очень хорошо побеседовали, — добавил Колеони. — Он даже обрадовался, когда узнал, что Ольга выходит замуж.

— Вы собираетесь замуж, госпожа Ольга? Мои поздравления.

— Спасибо.

— А когда, Ольга? — поинтересовалась госпожа Аделаида.

— В конце года… Еще не скоро…

Посыпались вопросы насчет жениха и замечания касательно свадьбы.

Ольга чувствовала себя оскорбленной: и вопросы, и замечания казались ей нескромными и раздражающими. Она хотела уклониться от беседы, однако к этой теме постоянно возвращались — не только Рикардо, но и старая Аделаида, более разговорчивая и любопытная, чем обычно. Эта пытка, повторявшаяся при каждом визите, почти заставила ее пожалеть о своем согласии прийти сюда. Наконец, она придумала уловку:

— Как поживает генерал?

— Я его давно не видела, но дочь часто захаживает к нам. Думаю, с ним все в порядке. А вот Исмения ходит грустная и безутешная. Бедняжка!

И госпожа Аделаида поведала о драме, которая сотрясла маленькую душу генеральской дочери. Кавалканти, этот Иаков, пять лет не решавшийся на женитьбу, два или три месяца назад уехал в глубь страны и не прислал оттуда ни письма, ни открытки. Девушка сочла это разрывом помолвки; неспособная проявить глубокое чувство и найти более серьезное приложение своей умственной и физической энергии, она сильно переживала, полагая, что случилось непоправимое, и это событие поглощало ее внимание без остатка.

Все потенциальные женихи, казалось, перестали существовать для Исмении. Найти нового было неразрешимой задачей: это требовало непосильного для нее труда. Это так нелегко! Влюбиться, писать записочки, делать знаки, танцевать, ходить на прогулки — нет, она больше не могла делать всего этого. Решительно, она обречена остаться без мужа, стать «тетушкой», до конца жизни как-то сносить это незамужнее состояние, пугавшее ее. Она почти не помнила черт своего жениха, его широко открытых глаз, его жесткого, очень костлявого носа; независимо от воспоминаний о нем, каждая утренняя почта, не содержавшая письма, пробуждала в ее сознании эту мысль: она останется незамужней. То была пытка… Кинота собиралась замуж, Женелисио уже хлопотал о бумагах; а она, которая столько ждала и первая обзавелась женихом, будет проклята, унижена перед всеми. Эти двое, кажется, были рады неожиданному бегству Кавалканти. Как они смеялись во время карнавала! Как они тыкали ей в глаза этим соломенным вдовством, предаваясь карнавальному веселью! Они с необычайным пылом кидались конфетти и шариками с водой, ясно давая понять, как они счастливы идти по славному и вожделенному пути, ведущему к замужеству, — в противоположность ей, покинутой.

Она ничем не показывала, что веселье этих двоих кажется ей бесстыдным и враждебным, но насмешки сестры, постоянно говорившей: «Веселись, Исмения! Он далеко, пользуйся этим!» — приводили ее в бешенство, страшное бешенство слабого человека, разъедающее его изнутри, ибо оно неспособно привести к взрыву.

Чтобы отогнать дурные мысли, она стала смотреть на беззаботно украшенную улицу, с разноцветными бумажками и серпантином всех цветов радуги, свисающим с балконов; но лучше всего на эту жалкую, зажатую натуру воздействовали карнавальные шествия, грохот барабанов и бубнов, гонгов и тарелок. Среди этого шума разум ее отдыхал, и мысль, преследовавшая ее столько времени, казалось, не могла пробиться в голову.

К тому же причудливые одеяния индейцев, наряды, порожденные первобытными легендами, — крокодилы, змеи, черепахи, живые, действительно живые! — рисовали ее скудному воображению образы прозрачных рек, бескрайних лесов, уединенных и чистых мест, где отдыхала ее душа. Выкрикиваемые грубыми, хриплыми голосами старинные песни, с их неумолимым ритмом и крайне бесхитростными мелодиями, казалось, подавляли жившую в Исмении тоску, скрытую, зажатую, сдерживаемую: она должна была взорваться истошным криком, но для этого не хватало сил.

Жених уехал за месяц до карнавала, и после грандиозного столичного праздника мучения девушки лишь усилились. Она была непривычна к чтению и беседам, домашних обязанностей у нее не было, и она целый день проводила в постели или сидела в кресле, думая лишь об одном: она останется незамужней. Она плакала, и от этого ей становилось легче.

Когда приносили почту, в ней все еще вспыхивала радостная надежда. А вдруг? Но письма не было, и Исмения возвращалась к своей мысли: она останется незамужней.

Закончив рассказ о горестях несчастной Исмении, госпожа Аделаида добавила:

— Она заслужила это наказание, вы не считаете?

Колеони ответил, мягко и доброжелательно:

— Нет причин отчаиваться. Многие ленятся писать…

— Что вы, сеньор Висенте! — воскликнула госпожа Аделаида. — Уже три месяца!

— Он не вернется, — убежденно сказал Рикардо.

— А она все еще ждет, госпожа Аделаида? — спросила Ольга.

— Не знаю, девочка моя. Никто не понимает этой девицы. Говорит мало, а если говорит, то полунамеками… Кажется, у нее нет ни крови, ни нервов. Она грустит, это чувствуется, — но не говорит.

— Это гордость? — предположила Ольга.

— Нет-нет… Будь это гордость, она бы не упоминала то и дело об этом своем женихе. Скорее это вялость, лень… Похоже, она боится говорить, чтобы ее слова не сбылись.

— А что думают родители? — поинтересовался Колеони.

— Не знаю наверняка. Но, как мне представляется, генерал не очень обеспокоен, а госпожа Марикота полагает, что можно найти «другого».

— Он был лучшим, — заметил Рикардо.

— Пожалуй, у нее больше нет практики, — сказала с улыбкой госпожа Аделаида. — Она столько времени провела в невестах…

И разговор зашел о другом — вплоть до появления Исмении, ежедневно навещавшей сестру Куарезмы. Девушка поздоровалась со всеми, и всем стало ясно, как ей тяжело. Страдание оживило ее лицо. Веки покраснели, маленькие темные глазки расширились и блестели больше обычного. Исмения справилась о здоровье Куарезмы, после чего ненадолго воцарилось молчание. Наконец, госпожа Аделаида спросила: