Жан-Батист Луве де Кувре - Любовные похождения шевалье де Фобласа

Мы проехали два льё. Я издали видел город Немур, а совсем близко устремлялась вверх колокольня Фромонвиля. Вдруг госпожа де Линьоль почувствовала себя плохо. Нездоровье, на которое она жаловалась, заставило меня задрожать и от страха, и от радости. У нее кружилась голова, ее мучили приступы тошноты. Какое счастье и какое горе для меня: моя Элеонора станет матерью! Конечно, она беременна! Но мне предстояло расстаться с ней; я ехал, чтобы драться, и, может быть, через три дня мне суждено покинуть все: возлюбленную, ребенка, родину. А мой отец, а Софи? Софи, хоть я любил уже не только тебя, но обожал тебя все же по-прежнему.

В моем уме волновалось множество противоречивых мыслей, моя душа испытывала тысячу противоположных чувств, — но все это было лишь слабой прелюдией ужасных волнений, которые мне пришлось вскоре пережить вместе с любимой маленькой графиней.

Муж посоветовал ей выйти на минуту из кареты и пройтись; я поддержал его. Элеонора знала местность и сказала, что чувствует себя в силах пройти до моста Монкур, к которому велела направиться кучеру. Она не пожелала, чтобы служанки, ехавшие позади в коляске, сопровождали ее. Мы сошли с большой дороги и через деревню Фромонвиль спустились к шлюзам. Графиня отказалась от помощи графа и взяла меня под руку. Мы медленно шли по зеленой траве, которая в этом месте покрывает берега канала * . По-прежнему чувствуя себя нехорошо, милая Элеонора время от времени опускала голову на мое плечо; временами с ее губ срывался нежный вздох и тихий стон. Ее томный, но довольный взгляд говорил, что она знает причину своего недомогания и радуется; он просил моей любви, а не сострадания. Я же, сознаюсь, был не столько напуган ее плохим самочувствием, сколько восхищен тем, что у меня будет ребенок, и созерцал скорее с наслаждением, чем с беспокойством, перемену в ее лице, ставшем еще прелестнее от трогательной бледности, покрывшей его. Поглощенные друг другом, мы не видели очаровательного пейзажа, восхищавшего де Линьоля.

Вдруг горестный крик, раздавшийся из дома, которого я даже не заметил, поразил мой слух и проник в самое сердце.

— Боже, этот голос!

Я бросился к садовой решетке и сквозь нее увидел в конце большого сада, в закрытой трельяжем аллее, молодую женщину, вероятно, без чувств. Две дамы унесли ее в отдаленный флигель и сейчас же закрыли двери. Я не мог различить черты лица несчастной, я видел только длинные черные волосы, падавшие до земли; я рассмотрел восхитительную талию, которая не могла принадлежать никому, кроме Софи! Главное же — я узнал этот голос, издавший горестный крик. Да, мне почудилось, что я услышал тот же вопль отчаяния, который вырвался из ее уст, когда в монастыре Сен-Жерменского предместья жестокие стражники помешали мне умереть в ее объятиях. Ухватившись за ограду, я закричал: «Ей дурно, ей дурно!» Я едва слышал голос госпожи де Линьоль, которая умоляла меня заметить, что ей тоже нехорошо.

Мимо шла крестьянка, которая, увидев мое беспокойство, сказала:

— Она больна.

— Кто?

— Да барышня.

— Как ее имя?

— Отколь мне знать, сударыня.

— Кто эти женщины?

— Да поди узнай! Мамзель, они по-нашенски не говорят.

— Как так?

— Да так! Наш-то священник латынь знает как свой требник и то ихнего языка не понимает. Чегой-то лепечут, лепечут, а разобрать нельзя.

— В доме есть мужчины?

— Да наезжают, мамзель. Господин один наезжает, отец или кто.

— Он стар?

— И так можно сказать, да уж в летах.

— Говорит он по-французски?

— Он-то? Да хуже всех. Совсем не говорит. С вашего позволения, мамзель, чистый медведь. Как подойдешь к берлоге — смотрит, точно проглотить хочет... И слуга у него такой же, совсем уж немолод и тож бормочет незнамо на каком языке.

— Давно они живут здесь?

— Да как, живут месяца этак три... не то четыре...

Госпожа де Линьоль потеряла всякое терпение и не дала ей договорить.

— Молчите, болтунья, идите своей дорогой. А вы, мадемуазель, хотите остаться здесь до вечера? Хотите, чтобы мы пропали...

К счастью, граф не понял истинного значения этих слов и, успокаивая жену, принялся уверять, что мы не заблудимся даже темной ночью, так как дорога торная. Напрасно он это повторял. Графиня продолжала сетовать и наконец воскликнула:

— Друг мой, вы меня не слышите! Жестокая, неужели вы так и покинете меня, неужели мне придется молить о помощи прохожих?

Я взглянул на госпожу де Линьоль и вздрогнул. Передо мною было уже не хорошенькое личико, в чертах которого выражение живой радости побеждало легкую печать страдания. Ее лицо исказилось: жгучий гнев горел в ее глазах, землистая бледность покрывала лоб, она еле держалась на ногах и дрожала всем телом.

Ее речь и состояние вернули мне рассудок. Я сейчас же понял, какие опасности окружали нас в этом страшном месте. Если слух не обманул меня, если трепет души не ввел меня в заблуждение, я слышал стон Софи, я видел ее без чувств. Конечно, это она так отчаянно вскрикнула, узнав своего неверного мужа.

«Раз моя жена живет в этом доме, — говорил я себе, — с ней и дю Портай. Переодетый возлюбленный графини де Линьоль не укроется от взгляда того, кто так часто видел превращения любовника маркизы де Б.; мой неумолимый тесть завтра же съедет отсюда и опять похитит мою обожаемую жену, обожаемую, хоть я и изменил ей. Кроме того, господин де Линьоль, который уже спросил, почему я так интересуюсь этими женщинами, и предложил войти в дом и разузнать, кто эти иностранки, может при первом же слове рокового объяснения открыть тайну моего имени и пола».

Ужасные соображения устрашили меня. Поддавшись внезапному страху, я отшатнулся от решетки так же поспешно, как за мгновение перед тем бросился к ней.

Левой рукой я стиснул правую руку графини, правой — левую руку ее любопытного мужа, и, не раздумывая, хочет ли идти со мной граф, может ли следовать за мной графиня, оттащил их более чем на двести шагов от опасного дома. Наконец я остановился, обернулся, и мой печальный взгляд устремился на место, от которого я бежал. Увы, роща тополей уже скрыла стены, за которыми я оставил то, чем более всего дорожил. Мое сердце сжалось, мне незачем было сдерживать слезы, потому что я не мог уже плакать.

Между тем графиня, уверяя, будто при быстрой ходьбе она чувствует себя лучше, попросила меня помочь ей. Я был вынужден поддерживать мою бедную подругу, готовую каждую минуту упасть, и при этом скрывать мое крайнее волнение и кое-как отвечать де Линьолю, который тащился за нами, задавая множество вопросов.

Мы пришли к мосту. Обессиленная графиня бросилась в карету; теперь она разжимала губы лишь для того, чтобы торопить кучера, приказывая ему гнать что есть мочи в Фонтенбло 22, где нам предстояло нанять почтовых. Де Линьоль, запыхавшийся и усталый, некоторое время молчал, приходя в себя. Я мог свободно бередить свои сердечные раны и предаваться душераздирающим размышлениям.