Жан-Батист Луве де Кувре - Любовные похождения шевалье де Фобласа

«Отравляйся обратно к Ловзинскому, — приказал граф, — и объяви, что ему не избежать моей справедливой мести». Моему слуге завязали глаза, куда-то отвели и заперли; через три дня за ним пришли, снова завязали глаза и несколько часов возили, меняя направление, наконец экипаж остановился и пленника высадили. Едва его нога коснулась земли, как экипаж умчался. Он снял с глаз повязку и увидел место, на котором его схватили.

Все это очень встревожило меня. Не угрозы Пулавского пугали меня, я боялся только за Лодоиску, которая пребывала в его власти, — в своей ярости он мог обойтись с ней крайне жестоко; я решил, не жалея сил, сделать все, чтобы разыскать отца и дочь. На следующий день я сообщил сестрам о моих намерениях и покинул столицу с Болеславом, выдавая себя за его брата. Мы объехали всю Польшу, и во время этих странствий я увидел, что действительность оправдывала опасения Пулавского. Под предлогом присяги новому королю русские, рассеянные по нашим землям, притесняли города и разоряли деревни. Потеряв три месяца на тщетные поиски, отчаявшись найти Лодоиску, глубоко огорченный несчастьями родины, оплакивая и ее, и себя, я ехал в Варшаву, чтобы сказать новому королю, до каких крайностей доходили чужеземцы в его государстве, но встреча, которая, видимо, должна была возыметь неприятные последствия, вынудила меня принять другое решение.

Турки объявили войну России 60, буджакские и крымские татары 61 постоянно совершали разбойничьи набеги на Волынь 62, в которой я тогда находился. Четыре татарина напали на нас в лесу близ Острополя 63. Я опрометчиво забыл зарядить пистолеты, но так ловко и удачно орудовал саблей, что скоро серьезно ранил двух разбойников и сбросил их на землю. Болеслав сражался с третьим, четвертый нападал на меня; он слегка ранил меня в ногу и в то же время сам получил страшный удар, от которого свалился с лошади. Противник Болеслава, услышав, как упал его товарищ, бросился бежать. Разбойник, которого я только что сразил, сказал мне на плохом польском языке: «Такой храбрец, как ты, должен быть великодушен; даруй мне жизнь, друг, не добивай, а помоги встать и перевяжи рану».

Он просил пощады таким благородным и неожиданным тоном, что я не стал колебаться и сошел с лошади; мы с Болеславом подняли татарина и перевязали его раны.

«Ты поступаешь хорошо, добрый человек, очень хорошо», — повторял татарин. Вдруг мы увидели облако пыли — к нам мчались около трехсот татар. «Ничего не бойся, — сказал раненый, — я предводитель этого отряда».

Действительно, он одним знаком остановил своих сообщников, которые были готовы сразить меня, и сказал им несколько слов на своем языке. Они расступились, чтобы пропустить Болеслава и меня.

«Храбрый человек, — снова сказал мне предводитель, — не был ли я прав, говоря, что ты поступил хорошо? Ты даровал мне жизнь, я спасаю тебя; иногда хорошо щадить врага и даже разбойника. Слушай, друг, напав на тебя, я повиновался требованиям моего ремесла, а ты должен был отважно защищаться; я прощаю тебя, ты прощаешь меня; обнимемся. — Затем он прибавил: — Ночь наступает, я не советую тебе ехать дальше без провожатых. Мои люди разойдутся по своим местам, я не могу за них отвечать. Видишь замок на высоте, справа? Он принадлежит графу Дурлинскому; мы хотим на него напасть, потому что он очень богат; пойди, попроси у него приюта, скажи ему, что ты ранил Тыцыхана, что Тыцыхан преследует тебя. Он знает, кто я такой; он уже пережил из-за меня несколько тяжелых дней; впрочем, знай, что, пока ты будешь у него, дом его не подвергнется нападению; а главное — смотри не выходи из замка раньше трех дней и не оставайся в нем дольше недели. Прощай!»

Мы с облегчением простились с Тыцыханом и его отрядом. Советы татарина равнялись приказаниям, и я сказал Болеславу: «Немедленно едем в замок, я слышал имя Дурлинского от отца Лодоиски. Может быть, Дурлинский знает, куда скрылся Пулавский, и нам удастся что-то разведать; на всякий случай я скажу, что нас послал к нему Пулавский, рекомендация графа будет не хуже рекомендации Тыцыхана. Ты же, Болеслав, помни, что я твой брат, и не выдавай меня».

Мы подъехали к рвам, окружавшим замок, люди Дурлинского спросили, кто мы. Я ответил, что мы приехали к их господину, чтобы поговорить с ним от имени Пулавского, что на нас напали разбойники и мы спасаемся от них. Подъемный мост опустился; мы въехали во двор. Нам сказали, что в настоящую минуту Дурлинского нельзя видеть, но что он примет нас на следующий день около десяти часов утра. Нас попросили сдать оружие, и мы повиновались. Болеслав осмотрел мою рану, она была неглубока. Нам сейчас же подали на кухне скромный ужин, а потом провели в подвальную комнату, в которой стояли только две старые кровати; нас оставили в темноте и закрыли дверь на замок.

Всю ночь я не смыкал глаз. Тыцыхан лишь слегка оцарапал меня, зато рана в моем сердце была глубочайшей! Когда забрезжил рассвет, мне стало невыносимо душно, я захотел открыть ставни, но они были заперты. Я с силой потряс их, петли отскочили, и передо мной открылся прекрасный парк. Окно было над самой землей, я вылез наружу и очутился в саду Дурлинского. Погуляв несколько мгновений, я сел на каменную скамью у подножия старинной башни, любуясь ее архитектурой. Я просидел в раздумье несколько минут, как вдруг к моим ногам упала черепица; я решил, что она сорвалась с ветхой крыши, и на всякий случай пересел на другой конец скамейки. Через несколько мгновений еще одна черепица упала возле меня. Я удивился. Поднявшись с места, я внимательно осмотрел башню. На высоте двадцати пяти или тридцати футов я заметил узенькое отверстие; тогда я поднял черепицы и увидел на первой слова, написанные известкой: «Ловзинский, это вы! Вы живы!», а на второй: «Освободите меня, спасите Лодоиску».

Вы не представляете, мой милый Фоблас, какие противоречивые чувства разом захватили меня; невозможно выразить моего изумления, радости, горя, смущения. Я смотрел на тюрьму Лодоиски, стараясь придумать, как освободить ее; она бросила мне еще черепицу. Я прочел: «В полночь принесите бумагу, чернила и перо; завтра через час после восхода солнца приходите за письмом, а теперь уходите».

Я вернулся к окну, позвал Болеслава, и он помог мне попасть в комнату; мы вместе водрузили на место ставни. Я рассказал моему верному слуге о неожиданном событии, которое должно было положить конец моим странствиям, но вместе с тем усилило мою тревогу. Как проникнуть в башню? Как добыть оружие? Как освободить Лодоиску из заточения? Как похитить ее на глазах Дурлинского и его слуг?

Даже если мне удастся одолеть все эти почти непреодолимые препятствия, успею ли я выполнить смелый замысел в течение короткого срока, данного мне Тыцыханом? Разве Тыцыхан не велел мне прожить у Дурлинского не меньше трех дней и не больше недели? Может быть, нарушив его условия, мы подвергнемся нападению татар? Меня ужасала мысль, что я освобожу Лодоиску из тюрьмы только для того, чтобы предать ее в лапы ужасных разбойников и навсегда потерять.