Жан-Батист Луве де Кувре - Любовные похождения шевалье де Фобласа

Но почему она томится в заточении? Конечно, я все узнаю из ее письма. Нам следовало достать бумагу, я поручил это Болеславу, а сам приготовился сыграть перед Дурлинским трудную роль посланца Пулавского.

За нами явились, когда было уже совсем светло, и сказали, что Дурлинский желает нас видеть. Мы, не робея, вошли к нему и увидели человека лет шестидесяти, с резкими чертами лица и отталкивающими манерами. Он спросил, кто мы такие.

«Я и мой брат принадлежим Пулавскому; мой господин послал меня к вам с тайным поручением, а брат сопровождал меня с другой целью, и я могу все разъяснить, только оставшись с вами наедине». — «Ладно, — отвечал Дурлинский, — пусть твой брат уйдет, и вы тоже уходите, — приказал он своим людям, — а этот, — он указал на человека, бывшего его поверенным, — останется, можешь говорить при нем». — «Пулавский меня послал...» — «Вижу, что же дальше?» — «Чтобы спросить у вас...» — «Что?» — Я собрал все свое мужество. «Чтобы спросить, как поживает его дочь». — «Как, он прислал тебя спросить о дочери? Значит, Пулавский сказал тебе...» — «Да, мой господин сказал, что Лодоиска здесь».

Я заметил, что Дурлинский побледнел, взглянул на своего поверенного, а потом долго смотрел на меня.

«Странно, — продолжил он наконец. — Твой господин решился доверить тебе такую важную тайну... он, кажется, слишком неосторожен». — «Не более вашего, граф. Разве у вас у самого нет поверенного? Вельможи были бы достойны сожаления, если бы они ни с кем не могли быть откровенны. Пулавский поручил мне передать, что Ловзинский уже побывал в большей части Польши и, без сомнения, скоро доберется до вашего замка». — «Если он осмелится заявиться сюда, — живо отвечал Дурлинский, — я приготовлю ему место, в котором он останется очень надолго. Ты знаешь этого Ловзинского?» — « Я часто видал его у моего господина в Варшаве». — «Говорят, он хорош собой?» — «Он прекрасно сложен и приблизительно моего роста...» — «Его лицо?» — «Приятно, он...» — «Дерзкий негодяй! — с гневом прервал меня Дурлинский. — О, пусть он только попадется мне в руки!» — «Говорят, он храбр...» — «Он? Я уверен, что он умеет только девушек обольщать. О, пусть он только мне попадется!» Я сдержался, а граф продолжал более спокойным тоном: «Пулавский давно не писал мне, где он теперь?» — « Я получил настоятельный приказ не отвечать на этот вопрос. Могу вам лишь сказать, что он имеет важные причины скрывать свое убежище и никому не писать, а также что он вскоре сам прибудет к вам».

Дурлинский явно удивился, мне даже показалось, что на его лице я подметил признаки страха; он взглянул на своего поверенного, который также выглядел смущенным. «Ты говоришь, Пулавский скоро приедет сюда?» — «Да, господин, самое позднее через две недели». Он снова взглянул на своего наперсника, потом заговорил с внезапным хладнокровием, сменившим волнение: «Возвращайся к своему господину! К сожалению, я могу сообщить ему очень печальные новости. Скажи ему, что Лодоиски здесь больше нет». Теперь настала моя очередь удивляться. «Как, Лодоиска?..» — «Повторяю, исчезла. В угоду Пулавскому, которого я очень ценю, я согласился, хотя и с некоторым неудовольствием, оставить у себя его дочь. Кроме меня и его, — он указал на человека, сидевшего рядом, — никто не знал, что она здесь. Около месяца тому назад мы, по обыкновению, понесли ей обед, но в ее комнате было пусто. Не знаю как, но она бежала, и с тех пор я ничего не слышал о ней. Вероятно, Лодоиска бежала к Ловзинскому в Варшаву, а может быть, татары похитили ее по дороге».

Мое изумление достигло крайних пределов: как примирить то, что я видел в саду, со словами Дурлинского? Во всем этом была какая-то тайна, которую мне очень хотелось раскрыть. Однако я ничем не выказал своих сомнений. «Какие грустные вести для моего господина!» — «Конечно, но я не виноват». — «Сударь, позвольте мне попросить вас об одной милости!» — «В чем дело?» — «Татары опустошают окрестности вашего замка; они напали на нас, мы спаслись только чудом, не позволите ли вы моему брату и мне отдохнуть здесь два дня?» — «Два дня? Я согласен. Куда их поместили?» — спросил он у своего наперсника. «Внизу, в сводчатой комнате...» — «Которая выходит в сад?» — тревожно прервал Дурлинский. «Там ставни заперты», — ответил его приближенный. «Все равно, их необходимо перевести в другое место». Эти слова заставили меня вздрогнуть. Приближенный графа ответил: «Это невозможно, но...» — остальное он сказал на ухо Дурлинскому. «Хорошо, — ответил граф, — пусть об этом позаботятся сейчас же, — и, обратившись ко мне, добавил: — Вы с братом должны уйти послезавтра; перед уходом я поговорю с тобой и дам письмо к Пулавскому».

Я отправился к Болеславу на кухню, где он завтракал, и забрал у него баночку с чернилами, несколько перьев и листков бумаги (все это он достал без труда). Я горел желанием написать Лодоиске, но надо было найти такое место, где мне не смогли бы помешать. Болеславу уже сказали, что раньше ночи нас не впустят в отведенную нам комнату. Я придумал, как поступить. Люди Дурлинского пили с моим лжебратом, они вежливо предложили и мне осушить с ними бутылку-другую. Я охотно опустошил несколько стаканов дрянного вина, вскоре ноги мои стали подкашиваться, а язык заплетаться, и я принялся забавлять веселую компанию глупыми и смешными рассказами, словом, с таким искусством изобразил пьяного, что обманул даже Болеслава. Он испугался, как бы, разговорившись, я не выдал нашу тайну.

«Господа, — обратился он к слугам, — мой брат ранен, не будем давать ему и дальше болтать и пить, боюсь, это ему повредит. Сделайте милость, окажите услугу, помогите мне уложить его». — «В его кровать? Нет, это невозможно, — ответил один из них, — но я охотно уступлю ему мою комнату».

Меня подняли и унесли на чердак, где стояли только лежанка, стол и стул. Дверь заперли, меня оставили одного. Большего мне и не требовалось. Я написал Лодоиске письмо на нескольких страницах. Сначала я снял с себя обвинение, которое возвел на меня Пулавский, потом рассказал обо всем, что случилось со мной, и подробно повторил мой разговор с Дурлинским. Заканчивалось мое послание клятвами в самой нежной и почтительной любви; я уверял Лодоиску, что, как только она известит меня о своей судьбе, сделаю все, чтобы вызволить ее.

Когда я закончил, меня одолели сомнения, из-за которых я пришел в необычайное волнение. С чего я взял, что черепицы мне бросила Лодоиска? Неужели Пулавский мог так жестоко наказать свою дочь за любовь, которую прежде одобрял? Зачем он заточил ее в тюрьму? И пусть даже ненависть ко мне ослепила его до такой степени, почему Дурлинский согласился стать орудием его мести? Хотя, с другой стороны, вот уже три месяца я носил только грубое платье. Усталость и печаль сильно изменили меня; кто, кроме возлюбленной, мог узнать Ловзинского в графском саду? А потом, разве на черепице не было начертано имя Лодоиски? Разве сам Дурлинский не сознался, что Лодоиска была у него в замке? Правда, он прибавил, что она бежала, но можно ли верить его словам? И почему Дурлинский сразу возненавидел меня, человека, совершенно ему незнакомого? Почему встревожился, когда ему сказали, что гонцы Пулавского помещены в комнате, выходящей в сад? И главное — отчего он испугался, когда я объявил ему о приезде Пулавского? Все это порождало во мне ужасную тревогу, я чувствовал, что за этим кроется какая-то страшная тайна. Два часа подряд я задавал себе разные вопросы, не находя ответов, пока не пришел Болеслав, чтобы посмотреть, опомнился ли его «брат». Я без труда убедил его, что только притворялся пьяным, мы спустились на кухню и провели там остаток дня.