Жан-Батист Луве де Кувре - Любовные похождения шевалье де Фобласа

Розамбер вмешался в разговор, и мы заговорили о танцах, музыке, истории и географии. Моя сестра, только что болтавшая как десятилетняя девочка, выказывала теперь рассудительность двадцатилетней женщины. Граф, изумлявшийся все больше и больше, казалось, не замечал, как летят минуты, хотя Персон несколько раз пытался напомнить ему о времени. Наконец звон колокола, позвав монастырских воспитанниц в столовую, заставил нас откланяться.

— Откровенно говоря, — признался граф, — я с трудом верю собственным глазам. Каким чудом полное неведение может соединяться с обширными познаниями, скромность — с красотой, наивность детства — с рассудительностью зрелого возраста и столь явная невинность — с ранним физическим развитием? Я считал это немыслимым. Мой друг, ваша сестра — редкое произведение природы и воспитания!

— Розамбер, она плод четырнадцатилетних забот и благополучия. Это, как вы выражаетесь, редкое произведение природы и воспитания создано стечением счастливых обстоятельств. Барон де Фоблас решил, что воспитание дочери слишком тяжелое бремя для военного; моя мать, которую мы ежедневно вспоминаем, моя добродетельная мать оказалась достойна взяться за это дело. Сама судьба пришла ей на помощь: няньки Аделаиды слушались своей госпожи не рассуждая, гувернантка не рассказывала девочке любовных историй и не читала романов, учителя занимались своей ученицей только во время уроков; в общем, Аделаиду окружало общество людей внимательных, которые никогда не позволяли себе ни двусмысленных жестов, ни неприличных намеков. И, что не менее важно и не менее редко, священник во время исповеди выслушивал Аделаиду, не задавая вопросов 72. Наконец, мой друг, Аделаида провела в монастыре только полгода.

— Полгода! Ах, многие так называемые хорошо воспитанные девушки за гораздо более короткий срок приобретают в монастырях всевозможные познания, а иногда и получают известные уроки 73.

— В этом отношении, Розамбер, Аделаида опять-таки поразительно счастлива. Она ласкова со всеми своими подругами, играет и резвится с ними, но постоянной приятельницей избрала себе такую же нежную, чистую и благоразумную девушку, как она сама... Правда, может быть, ее подруга с некоторых пор стала несколько менее несведущей и наивной, потому что любовь...

— Я понимаю вас, вы говорите о милой кузине!

— Да, мой друг, Софи так же чиста, как Аделаида (хотя ее сердце и пробудилось чуть раньше), и она единственная и любимая подруга моей сестры. Их непорочные сердца почувствовали влечение друг к другу и слились воедино. Аделаида, лишенная матери, думает только о своей подруге, живет только ею; дружба, чистая и горячая, спасла их от опасностей, которым, как вы справедливо заметили, подвергаются юные, пылкие и любопытные девушки, живущие в постоянной тесной близости между собой. В последнее время я нарушил дружбу двух подруг. Всё позволяет надеяться, что мне посчастливилось стать предметом привязанности моей милой кузины. Любовь пока еще пощадила Аделаиду, — я взглянул на Персона, — не послав того, кто покорил бы ее сердце, и моя сестра перенесла на Софи все свои нежные чувства. Горечь ее жалоб доказывает, как она любит свою подругу.

— И в то же время она уверила нас, что счастье на вашей стороне! Право, Фоблас, если Софи так же мила и хороша, как Аделаида, я вас поздравляю.

— Она лучше моей сестры, мой друг, гораздо лучше.

— В это трудно поверить.

— О, она лучше, вот увидите! Лучше! Вообразите себе...

— Тише, тише, не горячитесь! Ответьте мне, пылкий юноша, раз у вас есть такая прелестная возлюбленная, зачем вы похитили мою? Если Фоблас так полюбил монастырскую приемную, зачем мадемуазель дю Портай ночевала у маркизы? Каким образом примирили вы все это?

— Но, Розамбер, это немудрено!

— Да, и весьма приятно, в этом я с вами полностью согласен...

— Вы смеетесь! Выслушайте меня, мой друг. Вы знаете, как все произошло?

— Да уж, могу себе представить!

— Ах вы насмешник, выслушайте же меня! Я воспитан почти так же, как моя сестра, и неделю тому назад был так же невинен, как она. Не я овладел госпожой де Б.: она сама отдалась мне. Меня можно простить.

— Согласен, тот первый раз можно понять, но вы, по крайней мере, могли не возвращаться к ней! Что вы скажете о маскараде?

— Скажу, что меня заставили ехать в собрание... И потом, мне всего шестнадцать лет, я молод и пылок.

— Ах, Софи, бедная Софи!

— Не жалейте Софи, я ее обожаю. И при этом, Розамбер, я знаю, что только законные узы могут соединить меня с ней.

— Похоже на правду.

— Да, и пока брак не соединит нас, я буду оберегать невинность моей Софи.

— Поживем — увидим.

— Между тем воздержание покажется мне тягостным.

— Еще бы!

— Моя горячая натура заставит меня иногда увлекаться.

— О, несомненно!

— Порой я буду неверен моей милой кузине.

— Это более чем вероятно.

— Но, заключив счастливый брак...

— Ах, да!

— Тогда, моя Софи, я буду любить только тебя.

— Смелое утверждение!

— Я буду любить тебя всю жизнь!

— Сильно сказано.

Розамбер ушел. Жасмен, у которого я, вернувшись, спросил, принесли ли мое платье, ответил, что никого не видел; я до вечера ждал посыльного, но никто не пришел. Я беспокоился, потому что в кармане моего камзола лежал бумажник, а в нем — два письма: одно из провинции от старого слуги, поздравлявшего меня с Новым годом, другое (которое мне не хотелось потерять) — от маркизы, и в этом письме, как известно читателю, госпожа де Б. обращалась к мадемуазель дю Портай.

На следующее утро я получил мое платье, но, к моему ужасу, бумажник исчез. Вскоре пришла Дютур и заставила меня обо всем забыть: она подала мне новое письмо от маркизы. Я поспешно распечатал его и прочел:

Сегодня вечером, ровно в семь часов, придите ко входу в мой дом. Можете не опасаясь последовать за женщиной, той, что, приподняв вашу шляпу, которую вы должны надвинуть на глаза, назовет вас Адонисом. Не могу вам писать обстоятельнее: с самого утра мне надоедают искусством физиогномики, а между тем не она меня волнует. О мой друг, вы в такой мере обладаете искусством нравиться, что, узнав вас, остается только любить и думать лишь о своей любви.

Это письмо показалось мне столь лестным, а приглашение, заключавшееся в нем, таким соблазнительным, что я не колебался ни секунды. Я уверил Дютур, что приду вовремя. Однако, едва она ушла, я почувствовал некоторую нерешительность. Не следовало ли мне теперь думать исключительно о Софи и избегать всяких встреч с ее слишком опасной соперницей? Но зачем подчиняться столь жестоким правилам? Какая от этого польза? Разве я говорил Софи о моей любви? Разве она открыла мне свои чувства? Разве есть у нее право требовать от меня таких жертв? Ведь, в сущности, то, что я собирался сделать, не могло называться неверностью: я не начинал новой интриги. Я провел одну ночь с маркизой, потом встретился с ней в будуаре. Почему бы мне снова не повидаться с ней? Вместо двух свиданий на моей совести будут три. Число не имеет значения. И как моя милая кузина узнает об этом? Наконец, я уже обещал прийти. Все эти соображения заставили меня решиться... Читатель видит, что я никак не мог отказаться от свидания.