Жан-Батист Луве де Кувре - Любовные похождения шевалье де Фобласа

Я увидел, что в глазах татарина блеснула злоба, и напомнил ему обещание не сердиться. «Я помню все, но этот человек способен вывести из себя даже избранника Пророка, а я просто разбойник! Пулавский, повторяю тебе: я хочу, чтобы Ловзинский женился на твоей дочери. Клянусь саблей, он заслужил ее. Без него она сегодня вечером сгорела бы заживо». — «Как так?» — «Взгляни на эти развалины: там стояла башня, эта башня пылала, никто не осмеливался проникнуть в нее; он же с Болеславом бросился в огонь и спас твою дочь». — «Как, моя дочь была в этой башне?» — «Да, этот негодяй заточил ее туда, он хотел силой заставить ее отдаться. Эй вы, расскажите ему все, да поскорее. Пусть он решает, у меня есть дело в другом месте, я не хочу, чтобы ваши караульщики * 95 застали меня здесь, в открытом поле, — другое дело там, я посмеюсь над ними!»

Тыцыхан велел погрузить добычу в крытые тележки. Лодоиска рассказала отцу о злодействах Дурлинского, она так ловко переплетала истории нашей нежности с историей своих несчастий, что родственное чувство и благодарность проснулись в сердце Пулавского. Тронутый страданиями своей дочери, благодарный мне за то, что я спас ее, он обнял Лодоиску и, глядя на меня без гнева, казалось, с нетерпением ожидал от меня таких слов, которые бы заставили его принять окончательное решение. «О Пулавский! — сказал я ему. — О ты, которого небо дало мне в утешение после потери лучшего из отцов! 96 Ты, к которому я питал и дружбу, и почтение, зачем ты осудил твоих детей, не выслушав их? Зачем заподозрил в ужаснейшей измене человека, обожавшего твою дочь? Пулавский, клянусь тебе именем той, которую я люблю: помогая П. взойти на трон, я верил, что действую во имя родины. Моя юность не давала мне узреть опасности, которые ты предвидел благодаря твоей опытности! Но неужели за мою неосмотрительность ты обвинишь меня в коварстве? Разве можно упрекать за то, что я уважал и ценил друга? Можно ли считать преступлением, что я и до сих пор люблю его? Три месяца я, подобно тебе, присматривался к несчастьям моей родины и, как ты, оплакиваю их, но я уверен, что король ничего не знает. Я поеду в Варшаву и скажу ему...» Пулавский меня прервал: «Не туда нужно ехать! Ты говоришь, что П. не знает о несчастиях своей родины? Я хочу верить этому, но теперь нам все равно, знает он или нет. Дерзкие иноземцы, расположившиеся в наших землях, стремятся утвердиться в них, не считаясь с мнением короля, посаженного ими на польский трон. Король, бессильный или злонамеренный, конечно, не изгонит русских из нашей страны! Ловзинский, мы должны полагаться только на себя: отомстим за родину или умрем за нее. Я собрал в Люблинском воеводстве четыре тысячи дворян, которые ждут только возвращения своего генерала, чтобы двинуться на неприятеля. Следуй за мной в их лагерь. Если ты согласен, я отдаю тебе Лодоиску». — «Пулавский, я готов! Клянусь делить с тобою все труды и опасности. И не думай, что это Лодоиска заставляет меня принести такую клятву! Я с одинаковой силой люблю мою родину и обожаю твою дочь. Именем Лодоиски клянусь, что враги государства всегда будут и моими врагами. Клянусь пролить всю кровь до последней капли ради изгнания из Польши чужеземцев, хозяйничающих в ней от имени нашего короля». — «Обними меня, Ловзинский, я узнаю тебя, узнаю моего зятя. Дети мои, наши несчастья позади!»

Пулавский велел мне подать руку Лодоиске, и мы поцеловали нашего отца; в эту минуту вернулся Тыцыхан. «Отлично, отлично! — воскликнул он. — Это именно то, чего я хотел, — я люблю свадьбы. Ну, папаша, давай я велю тебя развязать. Клянусь саблей, — продолжал татарин, в то время как его люди перерезали веревки, которыми был скручен граф, — я сделал доброе дело, но оно дорогого стоит. Два польских магната и красавица — мне заплатили бы за вас большие деньги». — «Тыцыхан, за этим дело не станет», — прервал его Пулавский. «О нет, нет, — ответил татарин, — это только так, к слову, привычная для разбойника мысль. Добрые люди, мне от вас ничего не надо. Больше того: вы не уйдете пешком, к вашим услугам хорошие лошади. А если вам угодно, я дам для этой девушки носилки, на которых меня самого носили дней десять-двенадцать. Этот малый так славно угостил меня, что я не мог сидеть на лошади... Носилки не очень хороши, они сделаны из палок, но я могу вам предложить только их или маленькую телегу, выбирайте». Мрачный Дурлинский не осмеливался выговорить ни слова; он сидел, опустив глаза. «Недостойный друг, — сказал ему Пулавский, — как ты мог решиться до такой степени злоупотребить моим доверием? Ты не побоялся моего гнева! Какой демон ослепил тебя?» — «Любовь, — ответил Дурлинский, — безумная любовь. Или ты не знаешь, до каких крайностей могут довести страсти человека, от природы неукротимого и ревнивого? Пусть, по крайней мере, этот страшный пример покажет тебе, что такая очаровательная и прелестная дочь, как твоя, — редкое сокровище, которое нельзя доверять никому. Пулавский, я заслужил твою ненависть, а между тем ты должен пожалеть меня. Я страшно виноват, но жестоко наказан. В один день я потерял положение, богатство, честь, свободу. Больше того, я потерял твою дочь. О вы, Лодоиска, вы, которую я так оскорбил, согласитесь ли вы забыть, как я преследовал и мучил вас, согласитесь ли вы милостиво и великодушно простить меня? Ах, если истинное раскаяние может искупить злодейство, то я не преступник; я хотел бы теперь же заплатить кровью за пролитые вами слезы! Подарите мне прощение, пусть в ужасном рабстве, уготованном мне, оно послужит утешением! Девушка прелестная, девушка, познавшая горе, знайте: как ни велика моя вина перед вами, я могу искупить ее одним словом. Подойдите, я должен открыть вам важную тайну».

Лодоиска доверчиво приблизилась к нему. Вдруг я увидел, что в руке Дурлинского блеснул кинжал. Я бросился к нему, но поздно — я успел отвратить только второй удар; моя невеста, пораженная прямо в сердце, упала к ногам Тыцыхана. В ярости Пулавский хотел отомстить за дочь. «Нет-нет! — воскликнул татарин. — Это слишком легкая смерть для негодяя». — «Ловзинский, — сказал мне бесчестный убийца, глядя с жестокой радостью на свою жертву, — ты так торопился соединиться с Лодоиской, что же ты не следуешь за ней? Отправляйся, мой счастливый соперник, отправляйся за ней в могилу! Пусть готовят мою казнь, она покажется мне сладкой: ты будешь мучиться ужаснее и дольше меня». Дурлинский не успел сказать больше ни слова: татары схватили его и бросили в горящие развалины. Что это была за ночь, мой дорогой Фоблас, сколько забот, сколько противоречивых чувств волновали меня! Я испытывал то страх, то надежду, то горе, то радость. После многих тревог и опасностей граф отдал мне Лодоиску, я уже упивался радостной надеждой, как вдруг ужасный злодей убил ее на моих глазах. Это было самое страшное мгновение в моей жизни! Но успокойтесь, мой друг: моя звезда, так быстро закатившаяся, воссияла вновь. Один из людей Тыцыхана знал хирургию. Мы позвали его, он осмотрел рану и уверил нас, что она совсем не глубока, — удар бесчестного Дурлинского, стесненного цепями и ослепленного своим горем, оказался недостаточно сильным.