Жан-Батист Луве де Кувре - Любовные похождения шевалье де Фобласа

«Вы знаете, — тотчас заговорила Лодоиска, — мой отец увез меня из Варшавы в тот самый день, когда открылся сейм. Сначала он поместил меня в имении воеводы ***, всего в двадцати милях от столицы, а сам вернулся в Варшаву, чтобы присутствовать на выборах. В день избрания короля Пулавский забрал меня от воеводы и привез сюда, думая, что здесь меня никто не найдет. Он поручил Дурлинскому заботиться обо мне, а главное — не дать Ловзинскому узнать, где я нахожусь. Он расстался со мною, чтобы, как он сказал, собрать честных граждан, защитить родину и наказать изменников. Увы, важные дела и заботы принудили его забыть о своей дочери. Я не видела его с тех пор.

Через несколько дней после отъезда отца я начала замечать, что Дурлинский стал приходить ко мне чаще и оставаться у меня все дольше и дольше. Вскоре он уже почти не покидал отведенной мне комнаты; он под каким-то предлогом отнял у меня единственную служанку, которую оставил мне отец, и, по его словам, желая лучше скрыть мое присутствие в его замке, взялся сам доставлять мне все необходимое. Таким образом, он проводил со мною целые дни.

Вы не представляете, мой дорогой Ловзинский, до чего я страдала от постоянного присутствия ненавистного мне человека, которого подозревала в низких намерениях. Однажды он осмелился объясниться; я ответила ему, что буду всегда отвечать холодностью на его любовь и что глубоко его презираю. Он невозмутимо сказал, что со временем я привыкну видеть его и выносить его любезности и даже буду желать их. Он не изменил своего обращения, приходил ко мне утром и уходил только вечером. Разлученная со всем, что я любила, всегда стесненная присутствием тирана, я не могла даже утешать себя воспоминанием о погибшем счастье. Дурлинский видел мою тревогу и старался еще увеличить ее. По его словам, Пулавский командовал польским корпусом, а Ловзинский, изменив родине, которой он не любил, и забыв обо мне, служил в русской армии. Скоро, говорил тиран, они столкнутся в кровавой битве. Поэтому я уже не надеялась, что отец помирится с Ловзинским... Как-то раз злодей явился и сказал, что Пулавский напал ночью на русский лагерь и что во время схватки мой возлюбленный пал, пораженный моим отцом. В подтверждение своих слов жестокий человек дал мне прочитать это известие в какой-то газетенке, которую он, конечно, нарочно велел напечатать, но и без того, при виде его дикой радости, я не могла не поверить ему. “Безжалостный тиран! — воскликнула я. — Ты наслаждаешься моими слезами, моим отчаянием; перестань преследовать меня, или ты поймешь, что дочь Пулавского сама может отомстить оскорбителю!”

Раз, когда он вечером покинул меня раньше обыкновенного, я около полуночи услышала звук тихо отворившейся двери. При свете лампы, которой я никогда не тушила на ночь, я увидела, что мучитель крадется к моей постели. Я считала его способным на всякое преступление, а потому предвидела что-то подобное. Я схватила нож, из предосторожности спрятанный у меня под подушкой, и осыпала злодея заслуженными упреками; я поклялась, что убью его, если он осмелится подойти ко мне. Удивленный Дурлинский в страхе отступил. “Мне надоело вечно видеть презрение, — сказал он мне на прощание. — Если бы я не боялся, что нас услышат, ты увидела бы, смогут ли справиться со мной руки женщины! Но я знаю, как одолеть твою гордость. Вскоре ты будешь мечтать, чтобы тебе предложили заслужить помилование ценой самой унизительной покорности”. Он ушел. Через несколько мгновений явился его приближенный с пистолетом в руке. Я должна отдать ему справедливость: исполняя приказание своего господина, он плакал. “Одевайтесь, сударыня, и идите за мною!” Вот все, что он мог сказать. Он провел меня в ту башню, в которой я погибла бы, если бы вы не спасли меня, он заключил меня в ужасную темницу. Больше месяца томилась я в ней без огня, без света, почти без платья; мне давали только хлеб и воду, постелью мне служила соломенная циновка. Вот что сделали с единственной дочерью польского вельможи! Вы дрожите, отважный чужеземец; поверьте же, это только часть моих страданий! Одно лишь скрашивало мои мучения: я не видела больше тирана; пока он спокойно ждал, чтобы я попросила у него пощады, я все дни и ночи призывала отца и оплакивала моего возлюбленного. Ловзинский, какое изумление охватило меня, какая радость наполнила мою душу в тот день, когда я увидела тебя в саду Дурлинского!»

Тыцыхан внимательно слушал рассказ о наших несчастьях, которые видимо тронули его, но вдруг сторожевые подали тревожный сигнал. Он быстро покинул нас и направился к подъемному мосту. Мы услышали шум и крики: «Ловзинский, Лодоиска! Низкая и коварная чета! — воскликнул Дурлинский, который не мог скрыть свою радость.— Вы думали, что спасены! Страшитесь же! Вы снова будете в моих руках. Вероятно, узнав о моем несчастье, соседи собрались и пришли мне на помощь». — «Они только отомстят за тебя, негодяй!» — прервал его Болеслав, схватив железный прут и замахнувшись на графа. Я удержал его. Тыцыхан вернулся. «Ложная тревога, — сказал он, — прибыл небольшой отряд, который я вчера отправил на разведку. Я приказал моим людям прийти прямо сюда, и они привели с собою несколько пленников; но все спокойно, в окрестностях никого нет».

Пока Тыцыхан говорил, привели несчастных, в силу недоброй судьбы попавших в руки татар. Сначала мы увидели только пятерых. «Мои люди уверяют, что вот этот задал им много работы», — сказал нам Тыцыхан, указывая на шестого. «Боже, отец!» — воскликнула Лодоиска, подбегая к связанному старику. Я бросился перед ним на колени. «Ты — Пулавский! — продолжал татарин. — Что ж, это счастливая встреча. Видишь ли, друг мой, я узнал о тебе с четверть часа тому назад. Я знаю, ты горд и упрям, но все равно тебя уважаю: ты благороден и умен, твоя дочь хороша и умна; Ловзинский смел; мне кажется, он даже мне не уступает в храбрости». Ошеломленный Пулавский едва слушал речи татарина. Он был поражен странным зрелищем, которое развернулось перед его глазами, и в нем мелькнули ужасные подозрения. Граф с ужасом оттолкнул меня. «Несчастный, ты предал родину, девушку, которая тебя любила, человека, желавшего назвать тебя своим зятем! Недоставало только, чтобы ты подружился с разбойниками!» Тыцыхан прервал его: «Да, с разбойниками, но и разбойники могут порой пригодиться. Если бы не я, твоя дочь, может быть, завтра уже не была бы невинной девушкой... Не бойся, — прибавил он, обращаясь ко мне, — я знаю, что он горд, и не буду сердиться».

Мы отнесли Пулавского в кресло; я и его дочь обливали слезами его связанные руки, а он по-прежнему отталкивал меня, осыпая упреками. «Что ты говоришь, старик? — продолжал Тыцыхан. — Уверяю тебя, Ловзинский честный человек, которого я хочу женить, а твой Дурлинский — мошенник, и я его повешу. Повторяю тебе: ты упрямее нас троих. Выслушай меня, и кончим, мне пора уходить. Ты принадлежишь мне в силу неоспоримейшего из прав — в силу права, дарованного мечом. Итак, если ты дашь мне слово искренне примириться с Ловзинским и отдать ему твою дочь, я возвращу тебе свободу». — «Тот, кто не боится смерти, вынесет и рабство; моя дочь никогда не будет женою изменника!» — «Значит, тебе больше хочется, чтобы она сделалась наложницей татарина? Если ты не дашь мне обещания через неделю выдать ее замуж за этого славного человека, я сегодня же вечером женюсь на ней. Когда и ты, и она надоедите мне, я продам вас туркам — твоя дочь достаточно хороша, чтобы войти в сераль паши; ты же будешь поваром у какого-нибудь янычара». — «Моя жизнь в твоих руках, делай со мной что угодно. Если Пулавский падет от рук татарина, о нем пожалеют и скажут, что он заслуживал другого конца, но если я соглашусь... Нет, я лучше умру». — «О, я не хочу твоей смерти. Я хочу, чтобы Ловзинский женился на Лодоиске. Клянусь саблей, пленник не смеет мне приказывать. Что за собака этот человек! Если бы он был только упрям, но нет, он еще и рассуждает вкривь и вкось».