Жан-Батист Луве де Кувре - Любовные похождения шевалье де Фобласа

Когда он удаляется, Жюстина объявляет, что не знает, куда меня отвести.

— Маркиз у госпожи маркизы, — говорит она.

— Как, маркиз?!

— Да, он настоял.

— Но ведь у тебя есть отдельная комната?

— Да, подле спальни госпожи маркизы.

— Ну, детка, отведи меня к себе. Вот уже семь смертельных часов я мерзну и голодаю. Неужели ты хочешь, чтобы я умер от голода и холода?

— О нет, сударь... Но... но вдруг моя госпожа услышит шум?

— Я буду шуметь не больше, чем Ла Жёнес этой ночью!

Жюстина берет меня за руку, и мы на цыпочках, вытянув шеи и прислушиваясь, ощупью доходим до каморки Жюстины. Субретка зажигает лампу и растапливает камин. Она не смеет глаз на меня поднять, однако ее робкий взгляд как будто просит прощения, а смазливое личико, несколько смущенное и недовольное, делается милее обыкновенного. О, как мне хочется простить ее! О, как трудно семнадцатилетнему юноше продолжать сердиться на девушку его лет, оставшись с ней наедине! Я не сомневаюсь в том, что Ла Жёнес имеет у нее успех, но ведь и мне она дарила минуты радости! Итак, следует узнать, кого из нас она любит сильнее? Да, но этот соперник из конюшни! Неужели я стану делить наслаждения с лакеем? Эта отталкивающая мысль мешает мне лишний раз изменить маркизе и нанести новое оскорбление Софи.

Едва эти соображения подавили рождавшееся во мне желание, как я почувствовал приступы сильнейшего голода.

— Дай же мне поужинать, Жюстина!

— У меня ничего нет, господин де Фоблас.

— Ровно ничего?

— Ох, на самом деле в моем шкафу стоят два горшочка варенья.

— Всего два, Жюстина?

— Да, вот они. Я угощаю вареньем лишь моих друзей.

— В таком случае, детка, этот, вероятно, начал Ла Жёнес? О, как жаль, что я не прибил твоего Ла Жёнеса в тот день, когда он за мной гнался.

— Ах, вы очень сильно ударили его! У него вся рука была черная.

— Теперь понятно, почему ты так интересовалась этой встречей. Дай мне хлеба.

— У меня нет.

— Ни кусочка?

— Ни крошки.

— А пить?

— Вот тут вода.

Два горшочка варенья! Ужин монахини, здоровый, но слишком легкий, и мой желудок протестовал; чтобы успокоить его, пришлось выпить стакан холодной воды, от которой застыли нёбо и внутренности. Какое мучение! Жюстина, казалось, страдала, глядя на меня. Огонь не разгорался, она то и дело помешивала угли в камине и раздувала пламя. Я никак не мог согреться. Она застегнула мой камзол. Шляпа меня не спасала, и она надела на меня один из своих ночных чепцов. Отовсюду дуло, и желая спасти меня от сквозняка, она заткнула щель под дверью бумагой. Неутомимая Жюстина старалась подумать обо всем нужном и даже ненужном. Словом, она заботилась обо мне с нежностью женщины, которая вас обманывает или собирается обмануть.

— Сударь, — не выдержала наконец хитрая бестия, до смерти желавшая узнать, почему я подсматривал за ней в три часа утра, — я думала, что вы успеете добежать до ворот, вы так ловки, так проворны; я и забыла, что вам следовало немного оправиться.

Я прервал ее и с начала до конца рассказал обо всем, что со мной случилось. Она с трудом удержалась от смеха при слове будуар; воспоминание о том, как она упала на лестнице, заставило ее покраснеть. На ее лукавом лице отразилось притворное участие, когда я рассказал ей о моем заключении в карете, но едва я дошел до последней сцены, которую хотел приукрасить несколькими эпиграммами, в веселой субретке произошла самая быстрая и плачевная перемена. Бедняжка опустила глаза, склонила голову, слегка побледнела и, перебирая пальцами правой руки пальцы левой, произнесла несколько слов, с великим трудом подыскивая себе оправдание:

— Господин де Фоблас, не надо о том, что было в карете, я сама все знаю...

— Значит, ты сознаешься?

— Да, но я не изменила вам.

— Как так? Да понимаешь ли ты, что говоришь, детка?

— Конечно, я не бросила вас ради Ла Жёнеса, я обманула его ради вас.

— Вот как?

— Да, господин де Фоблас, вы меня любите только несколько месяцев...

— А Ла Жёнес?

— Больше двух лет. Я предпочла вас с первого же взгляда, но не хотела порывать с ним, я хочу выйти за него замуж.

— Ты хорошо берешься за дело!

— Смейтесь сколько угодно, но поверьте, он на мне женится.

— Конечно, ведь полчаса тому назад он был твоим мужем.

— Как я несчастна! Я вижу, вы сердитесь, и, может быть, госпожа завтра же выгонит меня...

— Ты думаешь, я скажу ей?

— Нет, но маркизе не понравилось, что я упала на лестнице. Она не поддалась на обман. Когда я вернулась, маркиз подошел ко мне; кажется, он жалел меня, но маркиза сердито посмотрела мне прямо в глаза и сухо сказала: «Она заслуживала наказания; ведь она не спустилась тотчас, а осталась забавляться на лестнице». Больше она ничего не сказала, потому что маркиз не отходил от нее, но она сердилась на меня, и я боюсь, что завтра...

— Жюстина, если она тебя прогонит, приходи ко мне; я найду тебе место, однако с одним условием... Маркиза говорит, что она беременна уже пять месяцев...

— О, уверяю вас...

— Погоди; ты уже много раз уверяла меня, но сейчас не торопись с ответом. Рано или поздно я узнаю правду, и, если сегодня ты меня обманешь, я тебя брошу.

— Но, сударь... Если я скажу...

— Не бойся, я тебя не выдам. Так что же, Жюстина, это правда? Маркиза не ждет ребенка?

— Сударь, она уверила вас, что беременна, чтобы помириться с вами; это известие доставило вам такое удовольствие, что потом маркиза никак не могла решиться... Вы будете неправы, если рассердитесь; она делает все, чтобы только угодить вам!

— Да-да, Жюстина, если она тебя прогонит, я найду тебе место, а пока возьми вот это.

Я заставил ее взять десять экю 151.

— Сделайте одолжение, ложитесь в мою постель.

— Детка, мне удобно и на стуле.

Жюстина настаивала. Увы, недобрая судьба преследовала меня! Я сказал Жюстине, что она, вероятно, устала больше меня, что кровать ей самой необходима, а я удовольствуюсь простым тюфяком, если она согласится уступить мне его на несколько часов.

Жюстина нехотя разложила на полу у камина свой сенник, бросила на него матрац, а сама упала на кровать, сильно отощавшую после дележа; субретка пожелала мне доброй ночи, нежно взглянула на меня и глубоко вздохнула. Сам не знаю почему, я также невольно вздохнул... Но что бы там ни было, я не пошел в кровать Жюстины, а бросился на матрац и, положив голову на руку, заменившую мне подушку, забылся сном. Предоставляю читателю решить, отвращение ли заглушило во мне желание или на этот раз нежная любовь восторжествовала над распутством.

Два часа я вкушал сладость столь необходимого отдыха, как вдруг меня разбудили ужасные крики: «Пожар, пожар!»

Я встал и протер глаза. Горел я, а кричала Жюстина, и кричала изо всех сил. Я приказал ей замолчать, затушил руками огонь, уничтоживший левую фалду моего камзола, бросил обратно в камин горевшую головешку, которая, подкатившись к сеннику, подожгла и его, и матрац; сорвал одеяло и простыни Жюстины, отбросил ее перину в одну сторону, а второй матрац — в другую и ударом ноги свалил деревянную кровать. Все это было делом одной минуты и произошло скорее, чем можно рассказать.