Каролина Светлая - В горах Ештеда

Но когда могильщик воротился из Праги, крестьяне знали обо всем не больше прежнего, а до сути дела так и не добрались. Посол их совсем забыл про возложенное на него поручение — столько занятных вещей увидел. Одно он твердо помнил: нигде не встречал никаких чужих солдат, Прага при нем не горела, и не видел он ни короля-иностранца, ни самой королевы.

А ведь сбили с толку доброго человека часы, сработанные, как объяснили ему, тем самым слепым юношей, который так хорошо пророчествовал, что все до последнего слова сбывалось. Могильщик наш простоял перед этими часами на Староместской площади целый день, и даже пообедать забыл, но так и не уразумел, что стрелки показывают. В конце концов он решил, что скорее всего, часы эти предназначены для судного дня. Не меньше времени провел он и на том знаменитом мосту, с которого сбросили в реку святого Яна Непомуцкого, а также у его серебряной раки на Градчанах.

Ян Непомуцкий был тогда совсем новым святым; еще не прошло полных тридцати лет, как он был причислен папой к лику святых, хоть, наверное, на небе уже давно был повышен в чине. У нас же в горах о нем еще ничего не знали, — ведь и все-то доходило до нас в самую последнюю очередь, когда уже весь свет об этом заговорит. Но с легкой руки могильщика наши горцы полюбили святого, стали чтить его и каждый год совершали паломничество к его усыпальнице. А прежде у нас молились больше святому Вацлаву, но теперь многие отошли от него, и если где ставили новую статую, то уж обязательно святому Яну.

Мне тоже случалось потом бывать в Праге, и я хорошо все там разглядел, в том числе и часы, сработанные слепым юношей. И, должен вам признаться, рассуждаю о них точно так, как и покойный наш могильщик, а именно: они предназначены для судного дня и возвестят последние часы свету сему.

Поистине дивное было тогда время: всякая ересь сходила людям с рук безнаказанно. Конечно, иные твердо держались веры и в каждом своем поступке следовали учению Христа, но еще больше было таких, по крайней мере здесь у нас, которые никого никогда не слушали и пренебрегали святой верой. Объявят, к примеру, парень и девушка, что они пожениться хотят, построят себе в лесу хижину и живут там в мире и согласии, будто и повенчаны и благословил их не какой-нибудь там простой поп, а сам папский нунций. А другая пара разыщет отшельника — много их здесь по диким местам жило, свяжет он молодым руки веревочкой, и ладно.

Но когда императрица надумала совершить перепись населения и разослала повсюду чиновников, чтобы они установили, много ли у нее в государстве городов, деревень и подданных обоего пола, как и чем они живут, — все эти язвы обнажились. Оказалось, что многие люди не только сами в неосвященном браке состоят, но и детей своих не крестят, не ведают даже, что такое исповедь, причастие. Вместо того чтобы идти в костел, идут ворожить на перекресток, и не молятся пресвятой деве Марии, а вызывают злых духов, и не то чтобы пасть ниц перед святыней, а так и норовят вступить в сношения с заклятым врагом рода человеческого, — короче говоря, и по вере своей и по поступкам все они были язычники. Стали тогда преследовать их за еретичество. Многие были схвачены, брошены в тюрьмы; дошел до нас слух, будто даже сожгли где-то сразу много вероотступников этих. Только они все равно продолжали жить по-прежнему, а у нас в горах и тем паче. Да и кого сыщешь в чаще лесной, в оврагах, в болотах непроходимых? Это теперь повсюду проложены дороги и жандармы того и гляди в любой дом вломятся… Еретики в наших местах не исчезли полностью даже после того, как император Иосиф на них разгневался и повелел солдатам изгнать всех неисправимых богохульников и безбожников за пределы государства на вечные времена.

В первое время я даже не знал, как выглядит наша хозяйка, и, повстречай ее ненароком, не узнал бы. Робел я тогда перед незнакомыми людьми, а перед ней особенно: только подумаю, бывало, о ней, так весь и вспыхну, аж уши загорятся. А сидим за столом — глаз от чашки не подниму; если же заговорит она, у меня в ушах шум такой — ни одного слова не слышу. Оттого и не сумел бы я тогда никому сказать, какова она — хороша собой или дурнушка, умная или так себе.

Зато все домашние с большим вниманием разглядывали хозяйку. И чего только потом не болтали! Работники и служанки наши от злости себя не помнили — ведь пришел конец их легкой жизни! Сговорились, что станут всё ей назло делать, и делали. Один я не вредил ей ничем. Во всех смертных грехах ее обвиняли, иной раз просто не знаешь, куда глаза от стыда девать.

Но пуще всего потешались у нас над тем, что не было у нее даже платья порядочного. Говорили, наш хозяин только тогда сообразил, что она просто-напросто побродяжка, и к тому же прехитрая, когда уже на крючке попался. Иначе разве не объявил бы он нам, чья она и откуда? И впрямь, ведь он еще ни разу не говорил, кто ее родители, да и сама она о том помалкивала.

Это наводило на подозрения, и не приходилось удивляться, что как только заходила о ней речь, высказывались все новые и новые догадки, для нее позорные. Богомольцы, с которыми в этот раз ходил наш хозяин, рассказывали, будто она пристала к ним как нищая и приглянулась хозяину, когда он ей милостыню подавал; другие болтали, что она знатного рода, но убежала от отца с матерью и пренебрегла фамильной честью, чтобы выйти за простого крестьянина и гулять напропалую — ведь с дворянином шутки плохи. Третьи же утверждали, что она наша землячка, дочь птицелова с Чигадника.

Давно уже было известно, что на той горе, которая и теперь еще зовется Чигадником, живет птицелов. Людей дичится, да и вообще человек он чудной, к тому же еще и безбожник. Сложил себе из дерна хижину в самой чаще леса, куда никто не ходит, разве лишь невзначай заблудится. Ни с кем он не знается, едва завидит кого издали — сразу и спрячется. Если имел он жену, то, уж верно, незаконную, а если были дети, то понятно не крестил их. Те, кому случалось забираться высоко в горы за хворостом, утверждали, что дети у него есть, ибо видели около хижины весело прыгавшую прехорошенькую девочку. А теперь, вроде, они узнали ее в нашей хозяйке.

Так, значит, наша хозяйка — язычница! Каким ударом была для меня эта весть! Сколько молил я господа, чтобы к нам в дом пришла женщина, которая положила бы конец безобразиям и сама была бы живым примером богобоязненности! И вдруг… Какое горе! Да уж, в таком запущенном доме только безбожницы и недоставало, чтобы совсем все прахом пошло!

Я старался отгонять от себя эти нелепые мысли, ведь и в самом деле трудно было поверить, чтобы наш хозяин, человек, унаследовавший от матери всю ее набожность, мог бы вовлечь в такой грех и себя и нас. Повторяю: в ту пору не знал я еще, что такое любовь и какую силу она в себе таит, но как только узнал, ничему уже не стал удивляться, без слов верил. И вы хорошо сделаете, если тоже поверите.