Каролина Светлая - В горах Ештеда

Наконец я попал в наш сад и совсем было собрался проскользнуть незамеченным в конюшню на сено, но вдруг увидел хозяйку. Она стояла под черешней, охватив руками ее ствол, — будто любимую подругу обнимала.

— Поди сюда, Бартоломей, — позвала она меня. Голос ее все еще трепетал от радости и любви. — Поди, помоги мне нести бремя счастья, мой верный друг! Помнишь, как часто ты меня в горе утешал? И сейчас нелегко мне — думаю даже, такого счастья на десять сердец хватило бы. Скажи, заметил ли ты, как сон мой чудесно исполнился? Ведь и вправду вонзила мне в грудь острие ножа рука дорогого человека, но острие это — любовь! Надо ли заботиться об исцелении? Никогда не перестану благословлять случай, благодаря которому Аполин к нам пришел. Одно жаль, что пришел он только сегодня, а не раньше. Хочешь знать, что так напугало меня в тот день в Густых кустах, когда я убежала от тебя? Ты сожалел, что нет у меня такого человека, на которого бы я опереться могла, кто бы хорошо понимал меня и был бы мне ровня. Ведь я в ту минуту о друге моем подумала. Прежде, когда я вспоминала, как проводили мы с ним время, всегда видела себя маленькой девочкой, а его ребенком. Но когда ты заговорил, в моем воображении он превратился вдруг в благородного юношу, затем принял облик красивого мужчины, и прежде чем ты закончил свою речь, он стоял передо мной совсем такой и в той же одежде, как я его сегодня увидела. И поняла я — есть нечто такое, что выше богатства, красоты и почестей, и люди именуют это любовью. Мгновенно зародилась во мне любовь к вызванному тобой призраку. Он стоял передо мной, как некий искуситель, и когда я начинала вспоминать прошлое, товарищ моих детских игр являлся моему воображению только в этом облике. Чем дальше, тем больше убеждалась я, что будь он только жив и случись мне повстречаться с ним, бросила бы все, от всего бы отреклась, и даже от мужа, ушла бы с любимым и не покинула бы его — пускай бы меня ругали, ненавидели, проклинали… Никому не удалось бы разлучить нас. Ведь недаром, когда я овдовела, стала избегать всяких знакомств, отказывала всем женихам — знала, что солгу, если пообещаю кому-то из них свою любовь. Напрасно старалась я думать о чем-нибудь другом, не удавалось мне это. Мысленно я с ним одним говорила, тосковала по нему; и не приди он сегодня ко мне, так бы и унесла с собой в могилу этот дорогой для меня образ… Ты слышишь, Бартоломей, как звенит воздух? Похоже, что скрипки и арфы где-то играют… А может быть, это отзвук речей Аполина моего? Как шелестит листва! Будто всякий листочек тихонечко что-то свое поет… Не дыхание ли Аполина дало им силу? А на звезды взгляни: так ярко они еще никогда не горели. Каждая из них как солнце. Верно, они от света его очей разгорелись… Знай же, друг мой, что сегодня я вновь на свет родилась, жизнь заново начинаю, всего несколько часов прошло, как дышу, чувствую и стала сама собой. Ах, как хочется жить! Жить всегда, вечно: не умирать, не уходить из жизни! Вот я смерти бояться стала… Да если ты прав, проповедник мой бескорыстный, и мы в самом деле бессмертны, тогда мы с Аполином до скончания века любили бы друг друга, не было бы конца нашей любви! Скорее же окрести меня, как положено по твоей вере! Повтори сейчас все, в чем ты часто меня убеждал, а я слушать не хотела — скажи, как после жизни земной всех нас еще и жизнь небесная ожидает, жизнь, исполненная бесконечного блаженства! Но отчего ты молчишь? Молчишь, когда сердце мое с такой жадностью устремляется навстречу вере? Почему ты перестал говорить о вечной жизни? Я хочу сейчас же услышать доказательства того, что она непременно существует.

Даже самые кощунственные из всех ее слов никогда еще не отзывались такой болью в моей душе, как высказываемое теперь стремление к вере. Ведь это стремление было еще хуже, чем ее неверие, ибо было продиктовано себялюбием, побуждениями чисто мирскими.

Она и внимания не обратила, что я молчу.

— И как это ты, Бартоломей, сразу понял, что мое место не здесь? Ведь Аполин так же думает. Скоро мы с ним отсюда уедем, а ты останешься за управителя. Мы будем жить в большом городе, и скорее всего в Праге. Хотелось бы мне и вправду красивой быть, как вы обо мне говорите, всех женщин затмить там своей красотой! Вы умной меня называете… Хотелось бы мне научиться вести беседу, чтобы мог он гордиться мною! Просто не пойму, как я могла так долго и спокойно здесь жить, если ему эти места не нравятся? Как могла я считать своими друзьями тех, кого он не любит? Делать добро тем, кто его родителей оскорбил, разорил родное его гнездо, а меня лишил друга? Нет, лучше бы ушла я куда глаза глядят. Теперь и мне здесь все опостылело, душно стало: ведь не любит он эти места…

Стыд, боль, гнев — все смешалось в моей груди. Так вот какова эта женщина, а я ее превыше всего чтил и видел в ней одни добрые свойства! Не я ли скорбел, если случалось видеть ее задумчивой, удрученной, и думал, что хоть душа ее и погружена в мрак безверия по вине взрастившего ее человека, а все-таки она к богу стремится, взывает к нему. Теперь стало ясно — она стремилась только к обыкновенному земному мужчине. Стало быть, правы наши сплетницы; а я еще сердился на них за то, что тягу к одинокой жизни они объяснили не добродетелями, а тайной любовью! Лишь коснулся ее души этот огонь — сгорело там сразу все, что цвело: сострадание, милосердие, человечность… Не хотелось теперь ей за простых людей стоять, она рвалась уехать и сбросить с себя людское доверие, как ненужный груз. Видать, просто от скуки сдружилась она с нами, хотела поиграть, от любовной тоски отвлечься. А теперь в один миг позабыла прежние свои добрые намерения, которые должна была исполнить как глава нашей общины… Наконец-то спали с нее последние покровы, и во всей своей гнусной наготе пред нами предстала язычница!

Я ушел, не ответив на ее вопрос, но она и бровью не повела, потому что слышала только один голос — голос своего сердца и видела только тот след, который оставила на дорожке нога ее милого.

На другой день пан Аполин приехал в коляске и отрекомендовался всем домашним как жених хозяйки. Удивлялись наши, узнав, что только благоприятный случай помог им встретиться, и не одни наши удивлялись, но и соседи. Да и как было не удивляться! Ведь оба они прежде и слышать не хотели один о женитьбе, другая о замужестве, а едва встретились, сразу же и полюбили друг друга, сразу пожениться захотели. Никто и не подозревал, что давно уже была между ними любовь и они давным-давно знакомы.

Однако всеобщее удивление очень скоро сменилось искренней печалью, а именно, когда прошел слух о том, что пан Аполин намерен увезти от нас жену сразу после венчания.

Соседи однажды нарочно пришли к нам в усадьбу и ждали, когда он выйдет, чтобы просить его остаться здесь и не увозить Франтину, потому что без нее им будет совсем худо. Но уж если иначе нельзя, то в крайнем случае пусть поживут с нами, пока замена ей найдется. Однако пан Аполин был неумолим, а его невеста с таким равнодушием выслушала просьбу своих односельчан, словно это ее совсем не касалось, Об одном она теперь заботилась — жениха не огорчить, а остальное для нее просто не существовало.