Ги Мопассан - Избранные произведения в одном томе

Они выходят.

СЦЕНА ТРИДЦАТАЯ

Те же, без супругов Бофланке.

Входит ассенизатор.

Мише.

А этому что надо?

Ассенизатор( пьяный ).

Я пришел, чтобы вы: вычистить: ка… ка… кабинеты: Я забросил ремесло… ( Поет .) Я забросил ремесло, ремесло, не хочу чистить дерьмо, ох, дерьмо…

Мише.

Чего же ты хочешь?

Ассенизатор.

Я хочу женщину.

Рафаэль.

Ишь, чего захотел!

Петушок-Гребешок.

Только этого не хватало!

Фатима.

С тобой в постель? Никогда!

Мише.

Видишь, никто тебя не хочет. Убирайся! Проваливай!

Ассенизатор.

Почему? Что, мои день… мои день… мои деньги хуже, чем у других? ( Он показывает сто су Мише .)

Мише.

Черт, ну если он платит…

Рафаэль.

Я не согласна.

Фатима.

Я тоже.

Блондинет.

И я.

Рафаэль.

Уж очень он противный!

Мише.

Противный! Скажите, пожалуйста, какие недотроги! ( Ассенизатору .) А по мне ты не так уж плох. Скажи, дружище, а если вместо них я доставлю тебе удовольствие, ты согласен?

Ассенизатор.

Тогда ты — мне, а я — тебе, со… со… согласен?

Мише.

Согласен.

Ассенизатор.

Тогда по: по: пошли, старушка.

Мише и ассенизатор уходят.

Мише поддерживает Ассенизатора, который идет, шатаясь, и поет.

Ассенизатор.

Я забросил ремесло, ремесло, не хочу чистить дерьмо, ох, дерьмо!..

СЦЕНА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Женщины, Петушок-Гребешок.

Петушок-Гребешок.( Рафаэль ).

Рафаэль, теперь моя очередь! Я столько этого ждал!

Рафаэль.

Ишь ты! Приспичило малышу. Вечно ему мало. Пощекочи сам своего соловья!

Петушок-Гребешок.

Ты хочешь, чтобы я занимался любовью с самим собой, а думал о тебе, как это было в семинарии. Ах, Рафаэль, Рафаэль! За что ты меня так мучаешь?!

Занавес.

Круассе, 19 февраля 1880 г.

Дорогой дружище! [616]

Так это правда? Я думал сперва, что это шутка! Оказывается, нет, — преклоняюсь.

Ну, признаться, хороши они в Этампе! Уж не придется ли нам зависеть от всех судилищ французской территории, включая и колонии? Как могло случиться, что стихотворение, напечатанное когда-то в Париже, в журнале, которого больше не существует, оказалось преступным с того момента, как его перепечатал провинциальный журнал? К чему нас теперь принуждают? Что писать? В какой Беотии [617]мы живем?

«Привлечен к ответственности за оскорбление нравов и общественной морали» — эти два синонима составляют два главных пункта обвинения. У меня, когда я предстал перед восьмой судебной палатой [618]с моей «Бовари», был еще третий пункт: «и за оскорбление религии»; процесс этот создал мне огромную рекламу, которой я приписываю три четверти своего успеха.

Словом, ничего не понимаю! Может быть, ты косвенная жертва какой-то мести? Тут что-то нечисто. Уж не хотят ли они обесценить Республику? Да, пожалуй!

Когда вас преследуют за политическую статью — это еще куда ни шло; хотя я вызываю все суды — чтобы они попробовали мне доказать практическую необходимость такого преследования! Но за литературное произведение, за стихи! Нет, это уж слишком!

Тебе скажут, что в твоем стихотворении непристойные «тенденции». С теорией тенденций можно зайти далеко, и следовало бы окончательно договориться относительно вопроса: «Мораль в искусстве». Что прекрасно, то и морально, — вот и все, по-моему. Поэзия, как солнце, золотит навоз. Тем хуже для тех, кто этого не видит.

Ты безукоризненно разработал обыденный сюжет и заслуживаешь всяческой похвалы, а вовсе не штрафа и тюрьмы. «Сила писателя, — говорит Лабрюйер, — заключается в уменье хорошо определять и хорошо описывать». Ты хорошо определил и хорошо описал. Чего им еще нужно?

«Но сюжет, — возразит Прюдом [619], — сюжет, милостивый государь! Двое любовников, прачка, берег реки! Надо было разработать сюжет более деликатно, более тонко, заклеймить его мимоходом в изящном приеме, а в конце вывести почтенного священника или доброго доктора , преподносящего лекцию об опасностях любви. Одним словом, ваш рассказ наталкивает на соединение полов ».

«— Во-первых, это ни на что не наталкивает! А даже если бы так и было, то чем же преступно проповедовать культ женщины? Но я ничего не проповедую. Мои бедные любовники неповинны даже в адюльтере! Оба они свободны и не имеют никаких обязательств по отношению к кому-либо другому».

Ах, сколько бы ты ни защищался, партия порядка всегда найдет аргументы. Смирись!

Выдай ей (на предмет изъятия) всех классиков, греческих и римских без исключения, начиная с Аристофана и кончая добрым Горацием и нежным Вергилием; засим из иностранцев — Шекспира, Гете, Байрона, Сервантеса; у нас — Рабле, «от которого начинаются истоки французской литературы», по выражению того Шатобриана, чей шедевр описывает кровосмешение [620]; а затем — Мольера (смотри яростные выпады Боссюэ против него), великого Корнеля — у него в Теодоре говорится о проституции, — и папашу Лафонтена, и Вольтера, и Жан-Жака! И волшебные сказки Перро! А о чем идет речь в Золотом осле ? А где происходит четвертое действие пьесы Король забавляется [621]и т. д.?

Вслед за этим придется изъять книги по истории, так как они засоряют воображение .

Ах, тройные… [622]

Негодование душит меня.

А этот превосходный Вольтер (не великий человек, а газета), мило подтрунивавший недавно надо мною за то, что я верю в ненависть к Литературе! Именно Вольтер — то и ошибается, а я более чем когда-либо верю в бессознательную ненависть к стилю . У тех, кто хорошо пишет, имеются два врага: 1) публика, которую стиль заставляет думать, вынуждает к работе, и 2) правительство, которое чувствует в нас силу, между тем как Власть не терпит никакой другой Власти.

Правительства могут сменять друг друга — монархия, империя, республика, не все ли равно! Но официальная эстетика остается неизменной! В силу своего положения, чиновники и судьи пользуются монополией суждения о стиле (пример: мотивировка моего оправдания). Они знают, как следует писать, их красноречие непоколебимо, и они обладают средствами вас во всем убедить.