Ги Мопассан - Избранные произведения в одном томе

Человек возносится к Олимпу, лицо его лучезарно, сердце исполнено надежды, он устремлен к прекрасному, божественному, он почти уже достиг неба — и вдруг лапа надсмотрщика за каторжниками швыряет его в помойную яму! Вы беседовали с музами, а вас принимают за растлителя малолетних девочек! Ты можешь благоухать водами Пермесса [623], но тебя все равно смешают с развратниками, наводняющими общественные писсуары!

И тебя посадят, мой дружок, на одну скамью с ворами, и ты услышишь, как какой-нибудь субъект будет читать твои стихи (не без ошибок в просодии) и перечитывать их, напирая именно на определенные слова, чтобы придать им коварный смысл; некоторые из них он повторит несколько раз, как гражданин Пинар [624]: «Ляжка, господа, ляжка».

И в то время как твой защитник будет знаками сдерживать тебя (одно слово может тебя погубить), ты будешь смутно чувствовать за своей спиною всю жандармерию, всю армию, всю общественную силу, которые будут неизмеримым бременем тяготеть над твоим мозгом. Тогда к твоему сердцу подступит ненависть, о какой ты даже не подозреваешь, и тебе придет мысль о мщении, хотя гордость тотчас же остановит тебя.

Но повторяю, это невозможно! Ты не будешь привлечен к ответственности! Тебя не осудят! Это недоразумение, ошибка, просто не знаю что. Хранитель печатей вступится за тебя. Прошли красные денечки Реставрации [625]!

Впрочем, как знать? У земли есть границы, но глупость людская беспредельна!

Целую тебя.

Твой старик

С тех пор, как вышла эта книга (тому едва исполнился месяц), умер чудесный писатель, которому она была посвящена, умер Гюстав Флобер.

Я не имею в виду говорить здесь об этом гениальном человеке, которым я страстно восхищаюсь и о чьей каждодневной жизни, о привычных мыслях, о чутком сердце и удивительном величии расскажу позднее.

Но в начале нового издания этого тома, «посвящение которого заставило его заплакать», как он писал мне, потому что он также меня любил, я хочу воспроизвести великолепное письмо, присланное им мне, чтобы защитить одну из поэм, «На берегу», от нападавшей на меня прокуратуры Этампа.

Я свидетельствую этим о глубочайшем преклонении перед покойным, унесшим с собою, конечно, самую живую любовь, которую я испытаю к какому-либо человеку, самое великое восхищение, которое я выражу какому-либо писателю, самое совершенное уважение, которое когда-либо внушит мне какое бы то ни было живое существо.

И поэтому я еще раз ставлю свою книгу под его покровительство, уже охранившее меня, когда он был жив, как бы волшебным щитом, по которому не осмелились ударить постановления чиновников.

СТЕНА [626]

Открыты были в парк все окна. Яркий зал

Горел во тьме ночной причудливым пожаром,

И блеск огней волной по зелени бежал.

Казалось, темный парк, послушный тайным чарам,

Оркестру отвечал мелодией без слов.

Струящий запах трав и сена и цветов,

Вечерний воздух был, как нежное дыханье.

Касаясь женских плеч, сливал он в сладкий яд

Зеленых чащ, полей, долин благоуханье

И надушенных тел томящий аромат.

А ветер колебал огонь свечей зажженных,

Прохладу принося и запах полевой,

Как будто в зал с небес, печально обнаженных,

Врывался свежий ток живительной струей.

И звездный аромат лился в ночном просторе.

Безмолвно устремив блестящий влажный взор

На окна темные, где ткань прозрачных штор

Игривый бриз вздувал, как паруса на море,

Мечтали женщины: им чудился полет

В надзвездный океан сквозь небо золотое…

А нежность властно их влекла в водоворот

Признаний сладостных, что, сердце беспокоя,

Таятся в сумраке, пока придет их день.

И пела музыка, дыша благоуханьем.

Ночь благовонная была полна звучаньем.

Казалось, там, вдали, в лесах, кричал олень.

И дрожь прошла волной по одеяньям белым.

Мы в темный парк сошли. Умолк оркестра гром.

За черной чащею, краснея над холмом,

Сквозя в просветах пихт, сонливо-онемелых,

Вставала круглая огромная луна

И, шаром ввысь взойдя, остановилась сиро

В далеких небесах, печальная, одна,

Как бледный странный лик, блуждающий вкруг мира.

Мы все рассеялись по парку, вдоль куртин.

На золотой песок, подобный водам спящим,

Луна свой томный свет лила лучом блестящим,

И ночь влюбленностью овеяла мужчин,

Воспламенив у них в глазах огонь желанья.

Был каждый с женщиной. Серьезна и тиха,

Она в себе несла блеск лунного сиянья…

А бриз пронизывал томлением греха.

Но я бродил один, покинув праздник яркий.

Вдруг чей-то смех за мной раздался в темном парке.

И я увидел ту, кого я так любил, —

Увы, без отзыва: любви ответный пыл

Напрасно я внушить пытался равнодушной.

Она сказала мне: «Побродим!» Я, послушный,

Пошел за ней. Она шутила по пути,

Что бедная луна живет вдовой на свете…

«Вернуться надо нам — мне тяжело идти —

Я в тонких башмаках и в новом туалете.

Вернемся!» — Молча я увлек ее вперед.

Но спутница моя в порыве прихотливом

Вдруг бросилась бежать, и платья легкий взлет

В уснувшем воздухе стал вихрем торопливым.

И так без устали, без передышки мы

Аллеей парка шли, что убегала в дали.

Повсюду шепоты нам слышались из тьмы,

И в смене шорохов, что сумрак наполняли,

Дразнящий поцелуй вдруг прозвучал, как зов.

Моя любимая запела, и рулада

Спугнула парочку: меж веток и стволов

Мелькнула чья-то тень, а в темной гуще сада

Любовник проклинал непрошеных гостей.

Вблизи, на дереве, защелкал соловей,

И перепел ему ответил издалека.

Тогда-то, белизной наш ослепляя взор,

Из темноты стена вдруг поднялась высоко.

Как замок сказочный из золота, средь гор,

Она ждала в ночи — единственный свидетель.

«Что ж, яркий свет всегда спасает добродетель, —

Сказала спутница. — Уж слишком ночь темна!

Присядем у стены — она освещена».

Ей было весело, я ж проклинал свой жребий.

Я видел: и луна развеселилась в небе!

Две заговорщицы, не знаю почему,

Смеялись, радуясь несчастью моему.

Мы сели у стены. При этом свете ясном

Я не посмел сказать «люблю» в порыве страстном.

Но руки тонкие взволнованно я сжал.

Не отнимая их, она ждала с усмешкой…

Так ловчий зверя ждет, весь поглощенный слежкой.

А платья светлые в саду, где мрак дрожал,

Мелькали изредка неясной белизною.

И лунный свет сиял над ней и надо мной,

Окутывая нас молочной пеленою.

И таяли сердца под нежною луной,

Что, по небу плывя медлительным движеньем,

Пронизывала плоть волнующим томленьем.

За спутницей своей я наблюдал. В крови,

В душе взволнованной росла волною сладкой