Петер Илемницкий - Избранное

Вышло так, что впутался я в дела, у которых ни с моим ружьем, ни с моей собакой и общего-то ничего нет. Зато в лесу мой участок и узнать было невозможно.

Там, где прежде трубили олени, затрещали автоматы, а на лесосеках, где одна земляника алела, закраснелась кровь человеческая.

Однако все, что мне известно, — это лишь сучья, те щепки, что летят, когда лес рубят.

Какой же дьявол подучил вас терзать меня? Ни за какие коврижки вы не заставите скрипеть пером по бумаге; школяр я, что ли? С меня и того довольно, что приходится записывать кубатуру дров и дни, отработанные лесорубами. Да я рехнусь, поддайся я вашим уговорам хоть на один миг.

Впрочем, писать хронику собираетесь вы, всяк видит, как вы от этого полнеете.

Так и быть, расскажу, что нужно, а вы записывайте. И не бойтесь, что вам чернил не хватит. Скажу я немного, и сдается, не будет в моем рассказе ни головы, ни хвоста. Вроде козленка, которого на лужайку выпустили, буду я прыгать от одного к другому, с пятого на десятое.

А там уж ваше дело в порядок все привести. С чего и начать — право не знаю. Вам, разумеется, хочется узнать все по порядку: кто первым был, кто присоединился к нему, чем занимались эти люди, как дело разрасталось — словом, хочется вам знать, из какого мяса похлебка сварилась. Но тут мне сказать приходится, что не так-то все было просто — не сразу сготовилось. Разные силы объединились, многие обстоятельства повлияли, а их постигнуть обычным смертным вроде меня не так уж легко. Трудись вы хоть до седьмого пота, не удастся вам изобразить события, в которых участвовал и которые наблюдал любой из нас, тютелька в тютельку так, как они происходили. Один новые дырки на поясе сверлил, а другой в это время жирный подбородок утирал; пока одни от немцев удирали, другие в них стреляли — и часто каждый действовал сам по себе, на свой страх и риск.

А чтобы вы раньше времени не состарились за своим почтенным занятием и могли все-таки в своей хронике кое-что отметить, попробую-ка я припомнить, что в памяти сохранилось, пока, упаси бог, не погасла моя трубка.

Ну, так слушайте же…

Однажды в июле — а было это в 1943 году — отправился я на обход в лес. Меня мало заботило, у какой елки в долине Калиски поднимал заднюю лапку мой пес, безразлично мне было, что на полянке, которая у нас называется Малым Болотом, заяц дорогу перебежал. Их на моем участке так мало, что и говорить не стоит, а сбить меня с пути к цели, которую я себе поставил, не удавалось покуда никакому длинноухому. Не остановил меня и стук дятла, который прилип к дуплистому явору и долбил дыру в нем до самой сердцевины. Я торопился пройти лес, где пахло прошлогодним листом и грибами, лишь бы поскорей добраться до Большого Болота.

Не знаю, есть ли у вас в душе охотничья жилка, тревожат ли вообще вас наши дела. Не то поняли бы вы, как я расстроился на Большом Болоте, увидев, что дикие свиньи всю топь наизнанку перевернули, весь луг взрыли, подкапывая и выгрызая мясистые корни папоротника и клубни кукушкиных слезок. Разглядев отпечатки копыт, ясно представил я себе, как кабаны своими мускулистыми ножками месили липкую грязь, даже чавканье и хрюканье этих черных дьяволов мне слышалось.

Значит, прав сосед Врбец, — он в горах живет и давно жалуется на кабанов, которые портят картошку; значит, появились они и здесь, горы и долы вдоль и поперек перепахивают.

Помнится мне хорошо: в тот день солнышко вовсю припекало, воздух дрожал в тени старых деревьев. Укрылся я под огромным деревом, где из-под прошлогодней листвы выбилась густая поросль молодых елочек и буков — семена сюда ветром нанесло. Только вздумалось мне отдохнуть, полюбоваться белым светом, только я на мох присесть собрался, как моя собака вдруг повела носом по ветру, голову опустила и — гоп! — вдоль опушки помчалась. Я за ней. Пробежала собака, остановилась, мордой кустики черники раздвинула и давай нюхать, отфыркиваться, шерсть на ней дыбом взъерошилась. А как не фыркать, как не ощетиниться? Учуял пес гнусное злодейство: в разоренном гнезде кровь погибших рябчиков чернела, а истоптанная земля все еще пахла дичью.

Склонился я над опустошенным гнездом и вижу следы прожорливого кабана; сам он, наверное, после такого пиршества валяется сейчас где-нибудь в луже. Соображая, как до него добраться, я забыл про все на свете.

И тут слышу голос:

— Добрый день!

— Добрый день, — отвечаю, — добрый день! — И с головы до пят оглядываю здоровенного парня, которого отроду здесь не видывал.

Стоим мы оба и помалкиваем, да друг друга глазами пожираем, а собака моя рычит вовсю, только знака ждет, чтобы в незнакомца вцепиться.

— Прекрасный денек! — произносит тот.

— Прекрасный… — повторяю.

Представляете себе, какая неприятная была игра? Не пророни он даже и словечка, я все равно догадался бы, что подошел он ко мне неспроста, не для того, чтоб поздороваться, — другое у него на уме. Да и он быстро сообразил, что долго приглядываться друг к другу недостойно мужчин, и выложил свои карты. Тогда мне не пришло в голову, какие это крупные карты.

— А Орел-то не удержится, — говорит незнакомец.

У меня из ума вылетело название этого русского городка, хоть и по радио сколько раз его слышал. Невольно взглянул я на небо, там — никого, в долине же, как нарочно, птица закричала, толь вовсе не орел, а сарыч.

Незнакомец тем временем продолжал:

— И Харькова не удержать немцам, и из Киева они побегут, как пить дать, выгонят их из России… Удирают, а русские их бьют и бить будут, пока не прикончат совсем… И наших, кого немцы на фронт угнали, тоже бьют…

Вспомнилась мне тут старая Побишка, которую известили, что сын ее «пал смертью храбрых», — я сам видел, как она в костеле прошлым воскресеньем задрожала, опустилась на колени и давай причитать: «Боже милостивый… ни могилки-то у него нет, ни креста…»

— Да у наших парней есть голова на плечах: они к русским перебегают, — такими словами закончил незнакомец.

— Давно пора бы! — невольно сорвалось у меня с языка.

И это решило все дело.

Подошел он ко мне еще ближе, к самому уху нагнулся и, словно подчеркивая всю важность своей тайны, взволнованно прошептал:

— Пан лесник, должен признаться… я по пятам за вами хожу, как тень, уже сколько дней. Выспрашивал я незаметно у многих, и все: лесорубы, возчики, крестьяне-горцы, в один голос о вас говорят: «Хороший человек…» Вот потому-то, полагаясь на такие отзывы и на собственное чутье, решил я вам представиться: Павол, надпоручик чехословацкой армии, и…

Я даже поперхнулся от удивления. Впрочем, я заметил кончик шила, который раньше времени выглянул из мешка, и сразу смекнул, что не за грибами и не за малиной забрался этот надпоручик в этакую глушь. Вспомнились мне инструкции начальства насчет того, как вести себя, какие меры принимать, если в лесу подозрительный человек попадется, такой, что лесную чащобу да потайные разбойничьи тропки предпочитает проторенным дорогам.