Петер Илемницкий - Избранное

Неспокойное было время — паны наши поставили не на ту карту, фронты пятились, и тревога овладевала народом все сильнее.

— Кажись, вам незачем еще раз услышать, что я зовусь Гондаш, — говорю я, протягивая руку. — Будьте покойны, уверяю вас, ваша экскурсия по моему участку, коли вы, очевидно, скрываетесь, вам только на руку, вас тут никто, кроме господа бога, не заметит, а я пока живу с пастухами в мире, хоть они и пасут здесь телят и портят лес, но я хожу и помалкиваю.

Тут надпоручик Павол сказал:

— Не знай я о вас несколько больше, чем вы предполагаете, никогда бы я к вам не обратился. Задача-то ведь у нас опасная, и путь к цели проходит по самому краю пропасти. А я тут не один.

«Черт побери. Только этого мне не хватало!» — думаю, но тут же чувствую, что как-то охотно подчиняюсь его воле, да и любопытство меня одолевает.

Повел он меня в лесную чащу. Оба молчим, каждый о своем думает. Ни шум деревьев, ни пролетевшая птица, ни крики возчиков, которые возили лес на противоположных склонах долины, не мешали нашему молчанию.

Там, где кончаются буки и начинается старый еловый лес, под корневищем вывороченной ветром ели, лежали на хвое и мхах товарищи Павола.

Не нужно мне было их речь слышать, видеть их одежду и документы, — с первого взгляда я понял, что это не словаки: наши куртки и шляпы сидели на них, как на корове седло, и хоть представились они мне фамилиями Бо́рдач, Ха́лупка и Тре́сконь, голову прозакладываю, что документы у них фальшивые.

Надпоручик Павол удовлетворил мое любопытство, — я, впрочем, никак его не обнаруживал, — объяснив, что сопровождает трех русских топографов-парашютистов, сброшенных не так давно над Мураньским плато, чтобы заснять план нашей округи и то, что нужно, нанести на карту.

Приятно и радостно было мне узнать, что в такой необычной обстановке я встречаюсь с теми, о ком говорит весь мир, и кто в наших глазах вырос до гигантских размеров, и кому кое-кто из нас был склонен приписывать свойства сказочных богатырей. Я не сводил с них восторженного взгляда и не поклонился ниже только из-за своей неуклюжести.

Назвавшийся Тресконем постарался вернуть меня на землю.

— Табачок есть? — спросил он по-русски. — Дай-ка закурить!

Этим он и вовсе сбил меня с толку: я сперва открыл свою сумку со съестным, а потом уж кисет с табаком. И то и другое они взяли с благодарностью — от хлеба и мяса только крошки остались, и я своими глазами убедился, на какой тонкой ниточке держалась жизнь этих смельчаков.

Они по щепотке табаку на ладони размяли, а надпоручик Павол сказал:

— Как видите, никто нашему положению не позавидует. Теперь вся судьба наша в ваших руках: согласитесь ли вы стать нашим проводником в лесу, смилуетесь ли над нами, станете ли кормить нас, разрешите ли построить на вашем участке, с вашей помощью, убежища в местах, пригодных для нашей работы? Нам на все понадобится не больше двух недель.

— Две недели? Я — к вашим услугам.

Словно гора у меня с плеч свалилась — я страшно обрадовался: сперва мне ведь показалось, что из-за знакомства с людьми вне закона придется мне терпеть адские муки, терпеть по гроб своей злополучной жизни, которой, как мне уже мерещилось, вот-вот придет конец.

Над Большим Болотом смеркалось, когда мы вышли из лесу. Я предоставил поле черным кабанам и свиньям: пусть и дальше там хозяйничают, как им вздумается, и мы дошли до лесничества. Я тотчас же позвал жену, которая как раз в это время загоняла корову домой.

— Розка, дои-ка поживей, к нам гости!

Не хотелось бы мне обидеть надпоручика Павола, сказав, что он облегченно вздохнул, когда я пообещал заботиться об этих трех русских. Наверняка он и другими делами занимался, и задания его были не только на моем участке, где деревья гниют да молчат трясины.

Он у нас появлялся часто, доставлял неизвестно откуда разные припасы и табак, потом снова уходил, никому из нас не поверяя, куда и зачем.

Пока русские работали поблизости, ночевали они в лесничестве или на Большом Болоте в охотничьей избушке. Это так высоко, что, насколько помню, туда никакой, даже самый усердный жандарм никогда не заглядывал. Разве что дикий козел забредет с соседнего участка да голос подаст, чтобы неповадно было всякому, кто вздумал бы его тронуть, и опять уйдет восвояси, так что Большим Болотом продолжали владеть исключительно дикие кабаны, которые с сотворения мира роются и валяются в грязи.

В ту зиму, когда русские как следует дали по рукам фашистам и остановили их под Сталинградом, разбив наголову, у нас родилась дочурка. Пошли слухи о тяжелом поражении немецкой армии, пошли открытые разговоры о том, как изменчиво на поле битвы счастье, и я с радостью стал ожидать скорого конца войны и лучших времен. Тогда-то мы с женой и решили девочку Надеждой назвать в знак всеобщих наших надежд.

Когда у нас так нежданно-негаданно появились таинственные русские гости, Надежде было полгода, и она знать ничего не хотела, спала у материнской груди, плакала да пеленки марала. Частенько казалось мне, что кричит и плачет она больше, чем следует, и я, чтоб отучить девочку от дурных привычек, старался забавлять ее. Да только все попусту — не умею я водиться с такими несмышленышами, да и бреюсь вдобавок редко, так что она от моих поцелуев принималась реветь пуще прежнего.

Зато наши гости умели обращаться с девчонкой просто на удивление! Один плясал перед ней, другой пел ей ладушки, хлопая ее пухлыми ладошками, третий сажал девочку на плечи и скакал с ней по кухне, приговаривая:

— Гоп, гоп, Надя! Гоп, гоп!

И Надя смеялась прямо до судорог.

Этот третий лучше всех забавлял Надю. Как-то раз посадил он ее на колени и давай рассказывать:

— И у меня сынок есть, Сашей зовут… только нет у него мамы… Маму немцы убили…

А Надя, словно понимая что-то, глядела, слушала, притихнув, будто мышонок.

Однажды опять к нам пришел надпоручик Павол и даже не присел — некогда было.

— Собирайте вещички, пошли!

Смешно сказать: «Собирайте вещички!» людям, у которых ничего нет. Эти обыкновенные люди, со своими радостями и горестями, несли тяжкий крест нечеловечески трудного задания, выполнить которое они должны были, как почтовые голуби.

Пошел с ними и я, ведь мои обязанности еще не кончились и руки на прощание топографы мне пока не протянули.

Повел нас надпоручик прямехонько к склону Вепора, там мы добрались до огромной вывороченной ели; под ее корнями виднелась нора, прикрытая хвоей и хворостом.

Только неопытного человека, жителя Южной Словакии или городского франта какого-нибудь, можно было провести, будто это медвежья берлога — меня-то не надуешь! Не ускользнули от меня ни свежие опилки в хвое, ни щепки, кое-как засыпанные, ни человеческие следы, которые ясно отпечатались на разрытой земле у вывороченных корней.