Петер Илемницкий - Избранное

— Айда в казармы!

— С богом, ребята! — прощались мы с ними.

Тут произошло то, чего мы никак не ожидали. Только машина взяла с места, и не успела и двух-трех метров отъехать, какая-то женщина бросилась за ней, бежит, хватается за борт, стараясь вскарабкаться в кузов, и кричит:

— Подождите же! Подождите-е-е!.. Возьмите меня с собой.

Силы небесные, да ведь это Мара, жена Шимона, та самая, которая так боялась за своего мужа!

Она сорвалась и шлепнулась в пыль, поднялась с земли и теперь стояла перед толпой, а люди в недоумении смотрели на нее, не зная, смеяться или жалеть ее.

К ней подошел Безак и спросил:

— Что с тобой, Мара? Хотела тоже стать новобранцем?

Ей очень хотелось ответить шуткой на шутку. Ее (как я мог понять) мучило, что она не сможет отблагодарить Шимона так, как она считала нужным.

От волнения Мара ничего не могла сказать толком. Мы уразумели из ее слов, что Шимона нет дома — уже два дня он был где-то на пастбище, — и Мара опасается, что он вообще ничего не знает о событиях, боится, что Шимон придет к шапочному разбору…

— Я ему ружье должна раздобыть… или другое оружие, — сказала она. — На что это похоже? У всех будет что надо, а у него ничего?.. Он рассердится…

— Не бойся, Мара, — успокоил ее Безак, — ничего ты не бойся. И для Шимона винтовка найдется. А может, ему и автомат достанется.

Вот и соображайте теперь! Поймите, какие у нас женщины! Тетка Трчкова не в счет, ей удивляться нечего. Но Мара, которая так недавно чуть не умирала от страха, когда Шимон не приходил домой ночевать, Мара, которая знать не знала, куда он отправился, и подозревала его бог знает в чем… Теперь эта самая Мара уже твердо знала, что будет делать Шимон, когда вернется, и сама готовилась выбрать для него оружие…

Куда девались ее прежние опасения? Где ее страхи? Где ее подозрения?

Подошел я к Маре, стоявшей в сторонке, и сказал:

— Ты меня радуешь, Марка… И Шимон будет очень доволен, когда узнает…

То ли ей по душе пришлись мои слова, или оправдаться хотела она во всем, что когда-то было для меня странным, только она шепнула мне так, чтобы никто не слыхал:

— Я уже все знаю… о Шимоне, что он делал, куда уходил… все, все… Вы и тогда могли бы мне сказать…

Ах, чтоб тебя! Видали? Мог-де я и тогда ей сказать. Вдруг — ну и ну! — какая смелая да сознательная стала! Вдруг ничегошеньки не помнит, как со страху помирала, знать не знает, зачем вбила цыганские гвозди на фасаде, зачем заткнула три ореховых прутика под стреху… О Шимоне все ей известно, и хочет она выбрать для него доброе ружье…

Что вы на это скажете? Черт в них, в этих бабах, разберется!

Теперь я забрел в тупик. Если так подробно обо всем рассказывать, мы и с места не сдвинемся. Будем путаться в ногах местной истории, искать крошки да горошинки в кармане, а от нас ускользнет много важного и значительного, за деревьями леса не увидим.

Из всего слышанного вы можете заключить, что мы простояли на шоссе до самой ночи и были бы недалеки от истины, но все-таки дело обстояло несколько по-другому.

Безака не тревожило, что из города не присылали автобуса. Нетерпеливых добровольцев, готовых увешать себя гранатами и вооружиться до зубов, он сумел успокоить разумным словом и повернул дело так, что и разум, и чувства их пришли в равновесие, а желания их могли осуществиться.

— Боюсь, что, стоя на одном месте, мы яму здесь вытопчем, — сказал он… — Боюсь, что мы выбрали самое что ни на есть невыгодное место, и я советовал бы вам вернуться в деревню. Похоже, что многие из тех, кто умеет владеть оружием и подлежит мобилизации, понятия не имеют, что сейчас творится. Призвать в ряды добровольцев нужно жителей самых отдаленных хуторов нашей округи. Пошли туда! А машина нас и в деревне найдет. Да и кто тут нам ужин сготовит?

Ну, что ж… ничего не поделаешь. Все постепенно потянулись к деревне. Мне показалось, что многих словно холодной водой окатило.

— Плохо, видно, дело, — слышались разочарованные голоса, — начать не успели, а идем уже по домам.

Ишь ты, какие нетерпеливые! Нам, кто постарше, пришлось пустить в ход все свое красноречие, чтобы доказать молодежи, что времена никак на свадьбу не похожи, и пляска, надо ожидать, предстоит из ряда вон.

— Эту яичницу жарят на большущей сковородке, — охлаждал я головы добровольцев, — а мы только этакий пузырек сала, который выскочил и скворчит с краешка. У нас уже подгорело, а в другом месте ту сковородку еще только смазывать начинают. За нами дело не станет.

И нужно сказать, что за нами дело не стало. Наоборот, мужчины еще с вечера разошлись по хуторам и поселкам, еще с вечера повсюду разнесли извещения и призывы браться за оружие, так что к утру, когда к нам из города прислали автобус, добровольцев высыпало, как маковых зерен. Еще бы! Только с верхнего конца старый Крочка привел человек шестьдесят. Молодые и старые, здоровые и больные. Знаете, у нас в горах каждый второй деревом зашиблен или покалечен малость. Снова Безак начал их отбирать и строить в два отряда. Снова они глаз с Безака не сводили, ожидая его слова.

Теперь он не считал нужным тратить время на разговоры. Он сказал только:

— Товарищи! Друзья! Те, кто уходит к партизанам, отныне подчиняются их законам. Законы эти не писаны, но они суровы. Познакомьтесь с ними хорошенько. Верно им служите… Первый отряд, садись! И до скорой встречи!

Солдатам он даже смотра никакого устраивать не стал. Этих поучать было нечего: старые служаки, им достаточно разок вдохнуть казарменный воздух, и они будут знать, что к чему.

— А если заругают, скажут, что не звали столько народу?..

— Заявите, что ваш отпуск кончился, — посоветовал Безак. — Так. Попрощаемся. Садись!

Вот это была мобилизация! Такой особый рекрутский набор! Без слез, без воплей… Рук никто не заламывал, никто не дрожал и в обморок не падал. Очевидно, речь шла о чем-то большем, чем отказ повиноваться панским законам и приказам, ведь это дело — ей-ей — не паны выдумали: оно шло само по себе, своим путем, без барабанов и рапортов.

И когда прошел упомянутый день 25 августа, когда ночь сменилась новым днем и звезды побледнели на небосклоне, мы расстались с последними добровольцами и солдатами.

Округа как будто вымерла.

Смотрите-ка! Опять мы добрались до новой главы! Пролетел день, когда решались судьбы нашей деревни. И надо признаться, я чуточку побаиваюсь, все ли за давним временем удалось передать достаточно точно. Я перестал полагаться на свою память, которая с той поры, как вы сами можете убедиться, мне здорово изменяет. Мне не на что опереться, у меня нет никаких заметок, а они могли бы мне хорошо помочь сегодня. Я сплетаю происшествия и события, как паук ткет свою паутину, но несовершенство моей памяти повинно в том, что собственные мои воспоминания нередко пролетают передо мной, как осенние разорванные паутинки, и их уже не догонишь…