Петер Илемницкий - Избранное

Они прошли молча, как короли, озабоченные предстоящей великой битвой. Они прошли, а людьми овладели изумление и страх. Козловы подошли к дверям и на пороге быстро обернулись.

Люди затаили дух. Люди замерли. Что теперь будет? Вот влипли!

И вдруг Петр улыбнулся во весь рот, улыбнулся и старший, Иван, и сказал:

— До свидания!

Вот и все. И они исчезли в темноте, как исчезает бадья в колодце, а люди и вовсе растерялись.

Честное слово, какая неожиданность! Не каждый день такое бывает! О таких чудесах говорится только в сказках, а им не всякий поверит; поэтому приходится мне просить вас помнить о детях, внуках и правнуках, которые станут искать в вашей хронике забаву и поучение, и написать об этом событии чистую правду, без всяких прикрас.

Наконец, когда люди пришли в себя — а длилось это, должен сказать, довольно долго, — их точно свыше осенило, они поняли, что произошло, и закричали:

— Это они!

— Они у нас были… а мы их не узнали!

— Ах жалость какая!..

Сламка выскочил на середину комнаты, снова поднял руки и закричал как помешанный:

— Что я вам говорил? Началось! Пошли!

— А ну, ребята, пошли! — наконец отозвался и я. — И да смилуется над нами бог!

Мы хлынули из корчмы, как полая вода. Как полая вода, которая бушует в темноте. Дело шло уже к ночи, и это было хорошо: все мы как в горячке были, — пламя в душе вспыхнуло у каждого, это понятно, разве что камень остался бы равнодушен.

— Черт возьми!..

— Неужто мне теперь домой? Как бы не так!

Вскочили мы со Сламкой на козлы и покатили к нему.

Он живет, как вы знаете, неподалеку от лесной конторы, рукой подать. Я решил, что идти домой мне нельзя — без меня дело не обойдется, и, пожалуй, останусь-ка я тут — и баста. А Розке по телефону позвоню.

Сламкова кобылка в два счета подвезла нас к лавке Цута.

Ох, этот лавочник! Он как раз запирал лавку. Пересчитал выручку, кредитки отнес в тайник, мелочь запер на два поворота ключа в кассе и с победоносным грохотом опустил железную штору, чтобы все поняли: хлопотливый день окончен и бог благословляет праведников на заслуженный отдых.

Видели бы вы его лисьи глазки! Видели бы, как трясся у него двойной подбородок! Он, скряга, мог что угодно думать о своей праведности, но в деревне все знали, откуда у него в магазине столько товаров, и, право, никто не завидовал ни его сыну, который аризовал еврейскую оптовую лавку, ни этому божьему благословению.

Хотя Цут знал, что люди полностью осуждают его плутни, он все же старался обезоружить их дружеской улыбкой и сладкими речами, иногда даже вовсе некстати. Так вышло и на сей раз.

— Слышу, слышу по визгу, что вы поросяток везете! — закричал он вслед Сламке.

Сламка обернулся на козлах и ответил:

— И новости еще везу, для вас, наверное, такие же приятные, как нож для поросят!

Кобыла бежала все дальше, и мы не могли узнать, как отнесся лавочник к ответу Сламки. Пусть его черти припекут! Пусть жнет, что посеял! Мир раскололся надвое, и люди разделились на два лагеря. Я мог безошибочно напророчить, что лавочник окажется среди грешников, а Сламка, скажем, в праведниках.

В этом я убедился сейчас же. Едва кобылка свернула во двор, а поросят загнали в хлев, как мой милый колбасник вернулся к повозке, достал из-под соломы продолговатый сверток в брезенте и с трудом взвалил его себе на плечо.

— Уф! Ну и тяжелые… — сказал он.

Еще бы! Это был десяток винтовок — красивых, новехоньких, без всяких изъянов. Представляете, как при виде их запрыгало мое сердце — сердце охотника!

И хоть был я уверен, что в городской казарме на десять винтовок стало меньше, я все-таки спросил у Сламки, где он их раздобыл.

— Даже тебе не скажу, — завертелся он. — Погрузил их мне в повозку Янко, брат Безака. А ему их передал какой-то солдат. Если захочешь, что угодно достанешь… даже пушку…

Нет, ни пушки, ни подводной лодки мне не требовалось. Мне пришло в голову, что Розка, несомненно, тревожится за меня дома, и я побежал в лесную контору, чтобы успокоить ее хотя бы издали.

Представьте себе теперь Янко Крайчу! Было уже поздно, но он все еще корпел в конторе над бумагами, ковыряясь в цифрах, а порой — и в носу, из чего я заключил, что его работа далеко не такая срочная. Черт бы взял всю эту статистику в такое время!

— Ты в деревне не встретил Безака? — спросил он и, узнав, что Лексо до сих пор не вернулся, продолжал: — Вестей от него жду…

— Пора бы ему быть здесь, — заметил я.

— Он сам знает, когда ему прийти, — отвечал Янко. — Думаешь, легко сейчас ходить по шоссе или ездить по железной дороге? Есть еще сволочи, которые верно служат… В городе на каждом шагу проверки…

«Что ж, по-своему он прав, — подумал я. — Трудно вывернуться, когда тебя сцапает рука закона, даже если он насквозь прогнил. Находятся еще головорезы, не научившиеся обуздывать свою злобу, они принимают на душу тяжкие грехи, и совесть при этом у них молчит. Но минуты их сочтены. И Безак, конечно, не замешкается».

Мы вполне могли бы не упоминать об этой ночи, так же как и о следующем дне. Мы ведь знать не знали, что делает Адам Панчик, и нам казалось, что события замерли на одном месте, дальше не развиваются. Знай мы со Сламкой, что Адам ходит по домам, подготовляя мобилизацию, — учтите-ка, опять на свой страх и риск! — мы отговорили бы его от глупостей и заставили бы ждать указаний. Даже знай мы, что его труды, как оказалось, пошли впрок, мы все равно, разумеется, не могли согласиться с его самовольством.

Пока Янко Крайча сидел у телефона, добиваясь сведений из всех лесничеств, мы с колбасником отправились попробовать воды из другого колодца.

Черт знает, почему это взбрело нам в голову. Что нам понадобилось от старосты? Он был беспомощен и слаб. В такой час не мог он ничего даже обдумать — ноги у него подкашивались, ночи напролет он не спал. Староста начинал сожалеть, что его обязанности состоят не только в прикладывании гербовой печати. С радостью зашвырнул бы он ее в Грон! Охотно отказался бы от своего поста! Осенил бы себя крестным знамением и опять стал бы газдой [39] Газда — хозяин (венг.) . Шимчиком, которому плевать на весь свет и не до политики, когда он возится у грядок да около рогатых волов. Раньше он землю пахал, извозом занимался и, как говорят, принадлежал к аграрной партии, но — вот тебе и на́! — в один прекрасный день главари партии объединились, выпили магарыч — и он стал глинковцем. Пришли к нему знакомые и стали совать в руки дубинку старосты. Он вздумал было отказываться, да ввязалась его жена Филомена: «Бери, бери, я старостихой стану!»

А теперь дело скверно. Давно уже сожалел он, что своими каракулями скреплял официальные документы, давно закрыл глаза на то, что творится в деревне отнюдь не по воле божьей, и только дрожал со страху.