Петер Илемницкий - Избранное

Только и было разговору, как эти прохвосты злобствуют, как они мстят и бросают честных словаков в тюрьмы.

Тогда же произошло и то, чего давно ожидали: пробил последний час вильдмейстера Фогеля.

У нас говорят: «Пой песенку, когда птичку ловишь», а партизаны Егорова с Ясенских высот вывернули эту славную поговорку наизнанку. Короче говоря, они пришли средь бела дня, сначала сцапали птичку Фогеля [35] Игра слов: по-немецки фогель (Vogel) — птица. , а уже после в лесу спели ему славную песенку…

Господи, вот завертелась карусель! Где тут было угнаться за событиями! Вскоре уже вообще нельзя было понять, о чем люди говорят. Военное положение? Отвяжитесь! Немцы побеждают?! Да ну вас, не разводите турусы на колесах!

Милый мой историк, я до сих пор от вас еще не слышал, где вы провели те беспокойные времена и вертелись ли вы в таком круговороте, как мы. Так или иначе, должен вам сказать, что все это происходило не только на Верхнем Гроне. И у нас по соседству никто не мог спать спокойно.

Можете себе представить, как я злился, что наше лесничество далеко от деревни и я не могу заглянуть в горшок и увидеть, какое варево в нем варится… Какой толк был от того, что Робо Лищак по утрам все еще приезжал на своем «экспрессе» и мы успевали перекинуться двумя-тремя словами? Какой толк от того, что иногда появлялся Адам, если у него вошло в привычку держать свои дела в тайне и в лучшем случае отвечать: «Жди…»? И какой прок в том, что мне изредка удавалось созвониться с Янко Крайчей? Он гудел мне что-то в телефон из своей лесной конторы, но я всегда чувствовал: он не забывает, что и у стен есть уши.

Нет, не было у меня спокойной минутки. Я бегал к своим подопечным под Вепор, переселил нескольких из них в охотничью избушку на Большом Болоте, чтобы они были поближе. Но после двадцатого августа я был уже как на иголках и помчался в деревню разузнать, что и как там. Я приготовился ко всему, и мне стыдно было бы явиться к шапочному разбору.

Надеюсь, вы не принимаете меня за младенца. Можете не сомневаться — при случае я охотно захаживаю в корчму и не брезгаю стопкой. Я заглянул по дороге в первый же попавшийся трактир и узнал, что в городских казармах неспокойно; солдаты, которых отправляли на учения, получили гранаты и патроны — для виду несколько учебных, а остальные боевые. Автомашины разъезжали взад и вперед, бензин убывал на складах, и каждому было понятно: что-то готовится…

В другой корчме рассуждали:

— Ей-ей, жарко будет тем, кто раньше придет!

— Да не болтай ты, не болтай! Наши идут оборонять нас от безбожников…

— Не хотел бы я, чтобы меня заодно с немцами похоронили. Матерь божия, не знаем мы их, что ли?

Хорошо, что на крестном пути мужчин — от корчмы к корчме — у нас всего три остановки. На третьей народу собралось больше всего.

Говорили о том, о сем, как обычно в корчмах: о председателе ГСНП [36] ГСНП — «Глинковская словацкая народная партия», партия словацких фашистов. , который прикладывает к голове холодные компрессы, о начальнике отрядов ГГ [37] ГГ — «Глинковская гарда», военная фашистская организация, созданная в Словакии при правительстве Тисо. , который, давно растеряв свои войска, подал в отставку, о старосте, который видит все, что делается в деревне, но молчит как пень. Говорили о лавочнике Цуте и сбитых с толку людях, у которых с тех пор, как они взялись за крупную политическую игру, на голове выскочили чирьи…

Чего только не вспоминали!

Как раз когда я собрался помянуть надлежащим образом своего немецкого коллегу вильдмейстера Фогеля, открылась дверь и в корчму вошли двое.

У меня сначала мороз пробежал по спине, потом сразу в жар кинуло. Что это — наяву или во сне? Разрази меня гром!

Ведь это и вправду наши: Иван Козлов и его брат Петр! Сели они в уголок, заказали себе но стаканчику и заморгали, как филины, глядя на людей, — моргали и молча пили.

Но так как я не поздоровался и не назвал их, для всех они остались посторонними. Все сразу замолчали и сидели, словно воды в рот набрав. Неприятно это было мне. Ни за что на свете не хотелось бы, чтобы эти двое подумали, будто я герой лишь у себя в лесу, в безопасности, а там, где мне только бы и говорить, я со страху напускаю в штаны.

— Дурак, что ли, родился? — крикнул я тем, кто повесил голову. — Почему у вас вдруг язык отнялся? Боитесь, господа, что оказали честь этому месту своим посещением, пришли со злым умыслом и душу их тяготит не один грех? А я твердо уверен, что вы убедитесь в обратном, если эти люди захотят сесть с нами рядом и объяснить, кто они такие и зачем пришли сюда; они сейчас так не сделали, но все-таки я не понимаю, почему вы словно онемели.

— Осторожность — мать мудрости, — заметил на это учитель Тополь.

— Знаю, что поговорок и пословиц у вас хоть отбавляй, — не удержался я от насмешки. — Говорят, вы заставляете учеников переписывать их в тетради для чистописания. Но эту пословицу вы невпопад применили и при других обстоятельствах с успехом могли бы попасть в Илаву [38] Илава — тюрьма, в которой содержались антифашисты во время немецкой оккупации. .

Мало-помалу мы осмелели. Мужчины стали поднимать глаза от пола, усаживаться на скамейках поплотнее, один обронил словечко, другой — два-три, и я был уверен, что скоро языки развяжутся.

Это случилось раньше, чем я ожидал.

Под окнами загремела повозка, и не успели мы оглянуться да смекнуть, что это телега колбасника, а в ней визжат поросята, как дверь распахнулась настежь и в корчму ввалился Дежо Сламка.

— Люди добрые, началось! — закричал он как помешанный. — Уже горит то, чего никому не загасить!

Мы, конечно, повыскакивали из-за столов, сбились в кучу и давай тормошить нашего милого колбасника со всех сторон. В ту минуту мы потеряли головы и потребовали, чтобы он выкладывал новости лопатой.

— Говори! Рассказывай! — кричали мы.

— Вы что… с ума, что ли, все спятили? — всплеснул руками Сламка. — Ведь говорю же — началось! Начинается… С Ясенских высот в деревни спустились партизаны; люди открыто их приветствуют и обнимают, все пойдут за ними… не щадя жизни! Вы это понимаете?

В первую минуту мы просто рты разинули и онемели, потом начали кричать что-то бессвязное — слова застревали у нас в горле, — и вдруг все сразу принялись орать славу партизанам.

Так что же случилось?

В это время два таинственных гостя встали из-за стола и направились к нам. Я подумал, что пришло долгожданное время; в ожидании какого-нибудь знака с их стороны, я хотел установить порядок на этом небольшом торжестве, которое должно бы, как теперь я вижу, занять в вашей хронике не последнее место.

Но я заметил, что они этого не желают. Мы уступили им дорогу.