Петер Илемницкий - Избранное

— У моего мужа, — ответила жена, — работы по горло, просто иной раз голова кругом идет. И без вашего приказа он смотрит в оба: без его ведома тут и мышь не проскочит, и, уверяю вас, он делает все, что от него требуется. Нет. Мы никого здесь не видели.

Будь я тогда дома, думаю, я выведал бы у жандармов побольше. Они выболтали бы мне кое-какие подробности, может, сообщили бы и о строжайших предписаниях, давным-давно известных, насчет того, что надо задерживать всех, кто без нужды шатается по лесам.

Немедленно вслед за этим, а если хотите знать точно, — на следующий день, жандармы заявились к нам сами. Походили со мной по участку, перерыли сенные сараи на полянах и даже, выполняя служебные обязанности, заставили меня открыть им охотничью избушку на Большом Болоте.

Господи боже! В этих местах они еще ни разу не бывали. Все раскормленные как на убой, мундиры, сами знаете, пригнаны тютелька в тютельку, ремень тут, ремень там, весь китель в золоте, серебре, чуть ли не в драгоценных каменьях — провалиться бы всей этой экскурсии! Они пыхтели, точно шерстобит над валенками.

Мелихар, начальник жандармского отделения, постарался оправдать свое излишнее усердие.

— Вот служба-то, а? Не нарадуешься! Приказ мы получили… весьма строгий приказ. Весь наш район немедленно прочесать, черт бы их взял…

— А разве случилось что? — спросил я вроде как из вежливости.

— Сдается мне, что дела плохи, — отвечал начальник, понизив голос. — Кажется, в горшке бурлит. И не будет, полагаю, лишним сказать вам, что при закрытых дверях в верхах поговаривают, будто на днях русские сбросили к нам много парашютистов.

И наконец добавил совсем доверительно, шепотом:

— Но это между нами, чтобы вы знали, как в случае чего поступать…

Я еле удержался от смеха.

— Ах, чтоб им!.. Если так, смею вас заверить, что с этой поры у меня в лесу не будет ни одного неизвестного и всякого проходимца или дезертира, пусть только нос сунут на мой участок, прямо вот этими руками задушу!

В тот же самый день — помню это как сегодня, — в субботу вечером 12 августа, нашлось у меня несколько самых спокойных минуток. Жена только что прибралась в комнате и, разумеется, грела воду, чтобы выкупать Надю. Я сидел дома и любовался нашей маленькой куколкой, которая гонялась за котенком по кухне и от восторга не могла прийти в себя. Я возился с нашей дочуркой, пока на часах не закуковала кукушка. Тогда я побежал в комнату и присел у волшебного ящичка, связывающего нас с миром, так что мы, даже в нашем медвежьем углу, хорошо знали, где что творится. А в народе в то время шутили, что скоро, мол, всех сапожников перевешают за то, что сшили для немцев скверные сапоги — пятками наперед. Мы понимали, конечно, — это шутливое описание того, что делается: радио за границей передавало все это по-другому.

Словом, мы все знали и старались ни словечка не упустить из сообщений. Мы хорошо знали, где русские бьют немцев, по картам следили за действиями союзников на Западе, видели, как нервничают наши паны, и радовались растущему гневу народа, не желающего погибать на службе чужеземцев.

Не успел я хорошенько настроить приемник, как послышалось предупреждение.

Что такое? Военное положение? Военное положение на всей территории Словакии? Почему?

Не знаю, хорошо ли вы помните дословно:

«…Для обезвреживания банд преступников… военное положение вводится из-за парашютистов, сброшенных в некоторых районах…»

Черт возьми! Так ведь это и к нашему району относится!

Виселица или пуля ждут всякого, кто вздумает бунтовать, совершать преднамеренные убийства; всякого, кого захватят за порчей чужого имущества или за тем, что будет угрожать общественной безопасности — на водных путях, на железных дорогах, на телеграфе и телефоне, на шахтах и бог знает еще где…

Эх, кто все это запомнит!

Ясно было одно: извещая о военном положении, правительство хвалилось, будто в стране царит спокойствие и население добросовестно выполняет свои обязанности. Но когда я услышал призыв к населению оказывать помощь военным и полицейским частям в пресечении саботажа, — я злорадно усмехнулся, хотя в то же время по спине у меня пробежали мурашки.

Я радовался, что мы зашли так далеко; но если перечислить все прегрешения, уже совершенные мной, да подсчитать те, которые еще совершу, я с уверенностью мог считать себя повешенным.

Тут я вспомнил и о Дюрко, о партизанах, сброшенных с самолета и подчинявшихся штабу майора Садиленко, о пяти беглецах, которые не сегодня-завтра пойдут снова в бой. Не забыл я и Адама; в свободное время без видимого дела он болтался там и сям и устраивал делишки, от которых мирного обывателя мороз бы по коже подрал; подумал о Шимоне Сигельчике, которого не удержат и десять пар волов, если он идет туда, куда его послал Безак; и Робо Лищак пришел мне на ум, и эти две девушки — Ганка и Катка; любопытно мне было и то, как теперь поступит Мара. Я подсчитывал, хватит ли деревьев перед домом сельской управы, если бы пришлось вешать революционный Национальный комитет, и захочется ли еще живанки всем тем, кто обмакнул свои пальцы вместо святой воды в жир от жаркого, принося тайную присягу.

Эх, милые мои жандармы! Уважаемые господа, позабывшие о вверенных вам лесных складах, о школьной доске и меле, о скляночках и порошках, о метриках и статистике, о театральных подмостках, жестяном громе и бенгальских огнях; все вы, кто позабыл божью заповедь о послушании властям! Вы-то что скажете насчет военного положения?

Так рассуждал я, услышав эту новость…

Отправился ли я в такое время к людям? Засел ли в углу корчмы, заказав себе стаканчик вина? Стоял ли вечером под окнами бараков, навострив уши?

Если б я это сделал, — услыхал бы, как люди проклинают и поносят господ.

Все в один голос утверждали, что на Верхнем Гроне без передышки роют окопы. И никто не спрашивал, зачем: всем было понятно, что это — против русских. Любой знал, что все делается по приказу тех, кто служит швабам, и каждый понимал: дело плохо. Но все надеялись, что в армии свои ребята и отлично разберутся, когда попадут в эти окопы, отчего у них сапоги жмут.

Ах, видели бы вы это взбудораженное осиное гнездо, когда вскоре пришел еще один приказ: к 20 августа скосить все хлеба, которые еще не созрели!

— Где они, эти господа? — кричали разъяренные люди. — Где? Пропади они пропадом! Они виноваты, что мы последний кусок хлеба должны на корню изничтожить! Доведут они нас до голодной смерти… Мало им войны за границей, так и тут ее захотели!

Ах, стоило вам видеть народный гнев; у вас волосы на голове стали бы дыбом, если бы вы слышали, какие раздавались выкрики и речи. Никто больше не оглядывался, не стоит ли кто за ним; здорово прижали в панских лесничествах немецких егерей и дармоедов, прихвостней гестапо, которые в своей слепоте и ненависти стремились спасти то, чего никак теперь нельзя было сохранить.