Петер Илемницкий - Избранное

В тот миг, когда мы направились навстречу парашютистам, они уже собрались вместе и шли к нам. Вот это была встреча! Как мы обнимались и жали друг другу руки! Вы знаете, я крепкий мужик и всяческие ветры меня обдували, но мне не стыдно признаться, что прослезился и я.

Тот, в котором мы с первого взгляда угадали командира, подошел ко мне, внимательно оглядел с головы до пят и сказал:

— Ты… Гондаш!

Я ушам своим не поверил. Разве это возможно? Люди, которых я в жизни не видывал, прилетев к нам с русской стороны и только что впервые коснувшись земли словацкой, произносят мое имя…

Тут мне вспомнились русские инженеры и надпоручик Павол, которые в прошлом году закончили топографическую съемку этих мест и, наверное, счастливо вернулись на свою родину. Они воротились туда с картами, а возможно, и со списками людей, на которых можно положиться.

Могу лишь сказать, что давно я не чувствовал такой радости, как тогда. Но не вздумайте вносить это в хронику!

Когда, приветствуя друг друга и знакомясь по всем правилам приличия, мы представлялись друг другу, случилась одна забавная и в то же время примечательная вещь, которая нас развеселила.

— Козлов! — представился один из партизан.

— Козлов! — сказал другой.

— Козлов! — повторил третий.

Сам не зная почему, я засмеялся и тут же заподозрил, что они попросту шутят. Тем более что Козловыми назвали себя еще двое.

Они, правда, тоже смеялись, — все пятнадцать откровенно хохотали, больше всего, должно быть, потому, что от такой неожиданности мы рты разинули. Потом нас вполне серьезно уверили, что пятеро Козловых — вовсе не шутка. Пятеро Козловых — пять родных братьев — захотели служить в одной части.

Обратите внимание на то, что мне кажется характерным: они выбрали самое опасное дело. И не забудьте, пожалуйста, отметить этот случай и даже рассказать о нем более подробно, так как боюсь, что под конец я скомкал свой рассказ.

Поселили мы своих дорогих партизан на склоне Вепора, в той самой землянке, которая в прошлом году служила их предшественникам. Правда, там было тесновато, но ведь стояло лето: трава была мягкая, а ночи теплые.

Итак, они наконец были у нас.

И вскоре пошли разговоры, что наши парни покидают дома и уходят в горы.

Июль прошел быстро…

Ах, чуточку потерпите, мой милый, скоро уже и конец. Еще самую малость подождите, как мы ждали в те бурные дни, когда сотрясалась земля под ногами, когда людей удручали личные заботы и общие страхи, и когда всякий чувствовал, что волей-неволей становится действующим лицом в пьесе, которую видел до сих пор как зритель, зрительный зал становился сценой, и каждому приходилось выбирать и определять свою роль в этой драме.

Наш тихий лесной край быстро превратился в чертову мельницу, и всем мерещилось, что вот-вот начнется адский грохот, шум, гром, но запахнет не муко́й, а порохом.

Не думайте, что так просто решиться, тащить ли свое жито на чертову мельницу или взять да и спустить у черта плотину. Охотников отдать свою шкуру на барабан, пожалуй, не найдется, а в беде ничего не стоит поддаться слухам и предательской панике, не отличая правды от лжи, а нередко и предпочитая ложь, если она приятна.

На это как раз и рассчитывали те, кто даже в то время, когда русские войска били немцев уже в предгорьях Карпат и теснили их к Дукле, все еще дурачили народ самым нелепым враньем и до последней минуты вопили: «Сохраним верность империи! Отступать невозможно!..»

Люди, которые до тех пор, пока мировой пожар полыхал где-то далеко, больше думали о своих делах, а бедствиям других только сочувствовали, ходили теперь, как оглушенные дубиной. И хотя кровля над ними еще не горела и ни одна балка не треснула их по голове, они все-таки чувствовали, что не сегодня-завтра на их крышу взлетит красный петух войны. И этого они боялись.

В умах таких людей начало проясняться. Они тащили чужой воз, и ярмо, которое надел на них хозяин, их угнетало. Да что об этом долго толковать? Почувствовав, что вытащить воз из тупика им не под силу, они постепенно начали гадать, что лучше: сгинуть в чужой упряжке или на свободе. А для погонщика подобные мысли всегда кончаются плохо.

Вот мне и хочется, чтобы вы тоже дали им время поразмыслить. Не валите всех в одну кучу. Лучше сядьте и терпеливо выслушайте — может, мне удастся рассказать обо всем так, что вы сделаете правильные выводы.

Как я уже сказал, под Вепором был у нас партизанский отряд, и нам надлежало позаботиться о том, чтобы он не погиб. Правда, дойди до этого, они не стали бы надеяться только на нашу помощь; я видел, что упали они с неба не с пустыми руками, и, хотя с благодарностью брали у нас свежий хлеб и сало, у них были и свои запасы, оружие, и, самое главное, они держали связь с миром.

В ближайший понедельник, утром, я по привычке ждал людей на работу. На этот раз приехал и Адам Панчик, и я сразу понял, что неспроста. Он сидел не в вагонетке вместе с остальными, а стоял на паровозике возле Робо Лищака; помахал мне рукой. Но ведь по понедельникам у нас всегда суматоха: все первым долгом бегут в бараки, чтобы сложить свои недельные запасы, гоняются друг за другом, шутят, кричат, и только после этого я могу давать им наряды на работу.

Адам не сошел с паровозика. Ждал меня. Когда я направился к нему, мне заступили дорогу две девушки — Гана Росикова и Катка Стрельцова. Обе сгибались под тяжестью своих корзин.

— Куда вам столько продуктов?

Они посмотрели на меня и сказали:

— Это мы вам несем. Сами, поди, знаете…

— От кого?

— От наших…

Я сперва призадумался: не выдать бы себя за здорово живешь. Не хотелось из-за пустяков дать повод к болтовне — язычки-то у наших девушек, сами знаете, как хорошо наточены; но и излишне подозрительным показать себя я не хотел и спешно стал перебирать в голове доводы, которые помогли бы мне прояснить этот случай.

Наконец, как мне показалось, я нашелся.

— Дюрко вернулся? — спросил я у Катки, родственницы Дюро Драбанта.

— Нет. Домашние… Домашние думают, не появится ли он у вас.

«Ах, так!» — смекнул я, но осторожно сказал все-таки:

— Если домой не придет, так и сюда не явится… А ты что, Ганка?

Ганка промолчала. Она потупила голову и покраснела.

Я отослал девушек к жене, а сам направился к Адаму. Он в это время слезал с паровоза и, когда мы встретились, сказал, понизив голос:

— Пусть девушки пойдут на прополку в питомник, а мужчины куда-нибудь к Калискам… чтобы до полудня здесь ни души не было. Может остаться только Шимон.

Я сделал по его совету, зная, что он не привык бросать слов на ветер и у него сейчас есть важные причины.

Никому не показалось странным, что я разослал всех из долины: в Калисках дороги были испорчены, ухаб на ухабе, мостики через ручьи — сплошные дыры, чинить нужно.