Петер Илемницкий - Избранное

— А где твой Шимон?

Ну, и пожалел тут же: после моих слов Мара ухватилась за стол, глотнула воздуха, и у нее дух перехватило.

— А вы разве… Ведь он мне говорил…

Она и двух слов не могла связать. Я стал ее успокаивать:

— Мара, да ты не бойся, все у него хорошо. Он за меня по участку ходит, серн пересчитывает…

Была это, разумеется, глупость, потому что днем серны не показываются и считают их только ранним утром или по вечерам.

— Тяжело мне, когда Шимона дома нет, — сказала Мара. — Боюсь я за него… В лесу-то теперь всякий народ шатается…

— А сама-то, ай-ай-ай, за земляникой пошла, — засмеялся я.

Я оставил женщин — пусть их пострекочут — и отправился к рабочим.

По пути я думал о Маре и ее страхах, которых она не могла даже себе объяснить, — как мы не умеем объяснить себе свои ощущения и поступки, которые возникают бессознательно или из суеверия.

Мара была твердо убеждена, что она может быть спокойна за мужа, только когда он дома, в безопасности. Не знаю, я не видел их нового дома, но голову даю на отсечение, что на фасаде у них на счастье вбиты гвозди, выкованные цыганом, а под стрехой укреплены три ореховых прутика, охраняющих дом от беды, потому что, говорят, богоматерь укрывалась тоже под орешником.

Об истинной причине ее страха я узнал от жены, когда вернулся домой. Причина была в том, что́ я и подумал, и совсем не относилась ни к цыганским гвоздям, ни к орешнику. Раз уж вы взялись писать нашу историю, то должны помнить, что наши люди руководствуются в своих поступках не только разумом и инстинктом самосохранения, но нередко и прадедовскими преданиями и суевериями, которые сильнее, чем вы считаете.

Вам трудно, разумеется, понять то, о чем я сейчас расскажу.

Когда Мара выходила замуж, она поступила так, как с незапамятных времен поступали тысячи девушек в день свадьбы: простилась с девичеством, бросив в колодец запертый замок. Хорошо иметь много детей, но хорошо и провести молодость в любви, без забот и тревог, говорят молодухи, и поэтому, перед тем как бросить замок, они обвивают его диким хмелем. А Мара, понимаете ли, совсем об этом позабыла. Не обвила она замка, а просто бросила его в колодец, и теперь не знать уж ей беззаботной любви, — в ней зародилась новая жизнь и пробудился страх.

— Мара боится, что с Шимоном беда приключится, время-то сейчас неспокойное, — объяснила мне жена. — Мать у нее мужа потеряла, когда ребятишки совсем малюсенькие были, и трудно ей с ними пришлось… Не удивляюсь я Маре.

Да и кто стал бы удивляться? Кому захотелось бы несчастья на ее голову?

Я даже угрызения совести почувствовал и обвинял себя в неосторожности. Нашелся бы, наверное, и другой такой же надежный человек, который охотно пошел бы на Ясенские высоты…

Но дела не поправишь.

На следующий день под вечер Шимон благополучно вернулся. Оброс бородой, устал, но глаза у него блестели, как у обрадованного ребенка. И хотя рабочий день кончился и ребята готовились отправить нагруженные вагонетки вниз, в долину, он пришел прямо на склад узнать, сколько без него за три дня отправлено древесины. Тут, среди штабелей, мы и встретились.

— Был ты у Безака? — спросил я.

— Нет, завтра пойду, — ответил он.

Я посоветовал ему пойти лучше сейчас же с вечера, затемно, а утром вернуться.

— И у Мары не забудь побывать, — добавил я потихоньку, чтоб другие не услыхали, — она за тебя очень боится… На крестины нас позовешь?

— Откуда ты знаешь? — вытаращил он глаза. — Разве она была здесь?

Я ничего ему не ответил, засмеялся, хлопнул по плечу и подтолкнул к вагонеткам, у которых уже отпустили тормоза.

С той поры Шимон повеселел и приободрился, работать стал как черт, и вся дурь с него соскочила. Я был уверен, что теперь воля его не раздваивается, не простаивает он ночей у окна, и между двумя желаниями не разрывается: он сделал выбор.

На следующей неделе как ни в чем не бывало Шимон взялся за работу вместе с остальными, но под вечер зашел ко мне и сказал:

— Ночью опять иду.

— Безак знает?

— Он меня и посылает.

Ничего не поделаешь, опять нужно было придумывать такую отговорку, которая отбила бы охоту расспрашивать всякого, кто вздумает понапрасну беспокоиться из-за отсутствия Шимона. То, что на следующий день о нем справлялся заведующий лесной конторой, не могло сбить меня с толку: по телефону можно обмануть кого угодно и каким угодно вымыслом — никто ведь не увидит, как ты изворачиваешься и краснеешь. Кроме того, я убедился: Безак был прав, когда говорил, что заведующий знает большую часть наших дел, да виду не подает и помалкивать умеет.

Хуже было, когда меня снова застигла врасплох Мара. То ли это было пустое предчувствие — крестник глупой ревности, — то ли кто-то проболтался нечаянно, что тут Шимона нет, но на этот раз она без всяких обиняков и хитростей вроде лукошка, спросила со слезами на глазах:

— Где он?.. Скажите, с кем он путается…

— Мара, — оборвал я ее, — или ты вовсе голову потеряла? Разве Шимон это заслужил? Ты даже не знаешь, как он тебя любит… Словом, он на работе. Работник он ловкий и отправился туда, куда я не всякого могу послать. Мы отправили его на Мурань. Не тревожься, завтра он вернется.

Еле успокоил ее.

Хоть обман и сошел с рук дважды, мне не хотелось снова ломать голову, как отвечать Маре, если она опять придет. Была даже минута, когда я начал сомневаться, правильно ли сделал, предложив Шимона в связные. Тогда я думал только о нем — и хотел послужить нашему общему делу; мне и во сне не снилось, что из этого может вылупиться драма ревности.

Но дело было слишком заковыристое, и я решил предоставить его Безаку и Шимону: пусть сами выпутываются и ищут удобный способ вправить Маре мозги и изгнать подозрения из ее сердца. Влезать в это дело я больше не хотел.

У меня, как вы можете догадаться, в ту пору других забот хватало. Не считая разговоров с Шимоном и Марой, я был суров и несловоохотлив, беспрестанно ожидая весточки, о которой меня предупредил Безак. Был я и нетерпелив и немного мучился, неясно представляя себе, как я выполню поручение и удастся ли вообще выполнить то, чего от меня ожидают.

Наконец наступил этот день. Ко мне пришел Адам Панчик.

— Опять барахлишко собираешь? — спросил я.

— Принимаю все, что угодно и когда угодно, можешь заранее готовить, — отвечал он. — Лопату и кирку дашь?

— А зачем?

— Э… Нужно мне выкопать в лесу подходящую берлогу… А зачем, узнаешь потом.

Я заметил, что у него нет охоты разговаривать, дал ему инструмент и проводил через огород к лесу. Только перепрыгнув через ручей, он обернулся ко мне и сказал:

— Чтоб не забыть… Снизу наказывали передать, — сегодня вечером тебе нужно быть в засаде на Смутном… Вот еще и письмо!