Петер Илемницкий - Избранное

Он сказал:

— Пошли ко мне какого-нибудь парня посмелей да понадежней из тех, кто хорошо знает лес. Пускай он сходит на Ясенские высоты с поручением к майору Егорову. Обдумай как следует, кого послать.

На том мы и расстались.

С тех пор стал я больше приглядываться к людям, которые работали у меня в лесу, к ребятам, которые чинили дороги, заваливая выбоины хворостом. Но по вечерам, выходя на полянку или к просекам, где начинали страстно реветь олени, я больше не к ним прислушивался, а к отдаленному гулу самолетов, которые в то тревожное время пролетали над нашими местами. Иногда они жужжали как шмели где-то на большой высоте, иногда рокотали совсем низко, и мне чудилось, будто от воздушных волн содрогаются и лес и горы; но по-прежнему то был знакомый звук немецких моторов.

А я ждал другого, непохожего звука, потому что узнал от солдат, приходивших на побывку с русского фронта, что советскую машину от немецкой можно сразу отличить. Прилетят ли? Я сиживал на опушках, где одуряюще пахло первой земляникой и цветущей малиной, и меня не мог отвлечь даже топот годовалых оленей, которые ввязывались в драки матерых бойцов, украшенных развесистыми рогами; почти сроднился с совами и филинами, которые слышат малейший звук даже на большой высоте, чуют каждый шорох и содрогание воздуха.

В одну из таких ночей, обдумывая поручение Безака, я решил, что послать связным на Ясенские высоты к майору Егорову можно одного только Дюро Драбанта.

Дюрко вы не знаете — он сейчас на военной службе. Мне этот парень нравился. Юркий, как синица, знает лес как никто, не трусливого десятка и вовремя смолчать умеет, когда другие попусту чешут язык. Именно так он себя вел, когда ребята рассказывали в бараках разные небылицы о партизанах. Дюро молча сидел на нарах, подперев голову, и только по горящим глазам видно было, что он боится пропустить хоть словечко.

Вскоре после того как надумал я доверить связь Дюро и выжидал только подходящего случая для разговора, парень заявился ко мне сам.

Мы встретились у поворота дороги над нашим лесничеством, где весенние ливни и телеги возчиков выбили порядочную колдобину и ее теперь засыпали рабочие. Дюро, как я заметил, был сам не свой и прутиком похлестывал себя по икрам. Что-то было у него на уме, и он еле-еле сдерживался.

— Пан лесник, — выговорил он наконец, — не отпустите ли вы меня домой на недельку? Там у меня кое-какая работенка есть…

Негодный мальчишка! Он скорчил при этом такую серьезную рожу, точно отец у него рассек себе ногу топором, а мать лежит при смерти и будто все заботы по хозяйству целиком легли на него. А ведь пока еще стоял июнь, один из самых легких месяцев в году, когда большая часть картошки уже окопана, а сенокос еще не скоро.

Да и у нас работы было, как в мае снегу, — неустойчивые времена чувствовались во всем, мы лишь подчищали в лесу по мелочам.

— По совести сказать, — отвечаю я, — не вовремя ты ко мне пришел. Ну, да что там… ступай, если так загорелось. Потом приди и доложись.

Очень мне хотелось намекнуть Дюрко на дело, которое мы собрались ему поручить, но я решил пока воздержаться и не сказал ему ни словечка. Парень отошел к повороту дороги, схватил кирку и принялся за работу.

Это было в середине недели. Вечером он ушел.

Наступила суббота, парни сумки приготовили, девушки — корзины, все уселись на нагруженные вагонетки и с песнями и гиканьем, как у них водится, покатили по узкоколейке в деревню.

Поэтому, как всегда по воскресеньям, было у нас тихо, словно все вымерло.

В тот воскресный день, о котором я говорю, не успел я взять на руки Надежду и пойти с ней на пчельник в огороде, чтобы она не мешала матери в кухне, позвонил телефон.

— Алло… Гондаш?

Звонил наш старик… то есть заведующий лесной конторой. Я узнал его по голосу.

— Послушайте, — спросил он слегка взволнованным тоном, — что такое с Дюро Драбантом? Тут у меня его отец и спрашивает, не посылали ли вы его куда-нибудь… все вчера вернулись домой, одного его нет.

Мне показалось, что даже на том конце провода можно было почувствовать, как я вздрогнул, хотя и не было никаких причин беспокоиться. Просто я сразу понял, что мои расчеты на Дюро безнадежно провалились.

Странным, кроме того, показалось мне, что Драбант спрашивал об этом у меня, когда любой из приятелей Дюро мог сказать, что его сын среди недели отпросился с работы. Но если бы Дюро помогал дома по хозяйству, не стал бы отец его разыскивать.

Мне было ясно: Дюро исчез. Что-то случилось!

— Разве его нет дома? — спросил я, и совершенно зря. — В среду он отпросился у меня поработать дома, и я его отпустил.

Мне было слышно в телефон, как там встревоженно переговаривались, слышались шаги и шорох бумаги.

— Словом… со среды вы о нем ничего не знаете?

— Нет, не знаю.

Хотя я и раньше часто думал о Дюро, с той минуты он не выходил у меня из головы. Я чуял, что этот парень, такой замкнутый и несговорчивый, выкинул какую-то штуку на свой страх и риск. А когда я припомнил все подробности и то, как он по вечерам сидел на нарах в бараке и, не сводя глаз с рассказчика, слушал, где, как и что подстроили партизаны швабам, я пришел к одному-единственному объяснению — и разрази меня гром, если я был не прав: Дюро сбежал к партизанам.

Черт возьми!.. Как раз когда он нам всего нужнее…

Но факт: Дюро исчез… Оставалось только пожелать ему, чтобы он направился в сторону от Тельгарта.

Хотите знать почему?

Сдается мне: вы об этом кое-что слышали. Так вот, все эти красивые леса вокруг Кралова Верха, где на каждом шагу натыкаешься на кабанов, где серны свободно разгуливают средь бела дня, а олени трубят в октябре, как оркестр тромбонистов, — все эти чудесные горы и богатые лесные угодья преподнесли наши паны в подарок Риббентропу для его забав, в благодарность за удачную с ним сделку. С того времени лесничество стали охранять немецкие егеря, и горе тому словаку, который просто мимоходом оказывался вблизи от просек или в малинниках. Особенно с тех пор, как слава и победы немецкой армии растаяли, будто снег по весне, уносимый вешними водами, когда пленные бежали из лагерей и партизаны нападали на воинские транспорты, а наши ребята удирали в леса, — егеря вокруг Тельгарта ходили как сторожевые псы, преследуя всякого мало-мальски подозрительного человека.

Вот почему Дюро все воскресенье не шел у меня из головы, и мне очень хотелось, чтобы верное чутье вывело его в любое место, лишь бы не к Тельгарту, где он попал бы в лапы к самому свирепому из всех — вильдмейстеру [34] Вильдмейстер — старший егерь (нем.) . Фогелю, на совести которого было уже столько невинных жертв. Он бы шкуру спустил с Дюро!

Конечно, меня и другое заботило: кого послать вместо Дюро на Ясенские высоты.