Петер Илемницкий - Избранное

— Так чего вы боитесь? — спросил я.

Ремешик понизил голос и, притянув меня к себе, сказал:

— Честное слово, этого… А потом еще молю бога, чтобы он уберег нас от войны. Хоть я всего-навсего сапожник и человек глупый, а вижу, что творится… Тоска какая-то на меня напала… Слышите, все люди одно только и говорят: плохо дело, война нас всех погубит… Ведь оно так и есть! Ой-ой-ой, где стоит фронт… под Карпатами уже, слышите?..

— Ну, сосед, прощайте, доброй ночи, и не бойтесь ни пятен, ни фронтов, ничего, — сказал я ему на прощание.

Я вернулся домой за полночь, и, когда уже лежал в постели и старался заснуть, все мне казалось, что я чувствую содрогание земли, слышу откуда-то из глубин мрачный гул землетрясения, вижу черную тучу, которая нависла над миром, как девятая казнь египетская.

Не знаю, что из сказанного сейчас найдете вы подходящим для своих исторических заметок. Ведь хроника, насколько мы разбираемся в таких вещах, должна содержать сухие факты и перечень событий в том порядке, в каком они происходили, так что ни ваши, ни мои личные взгляды, чувства и впечатления не найдут, собственно говоря, в ней места. Значит, для хроники не важно, кто жарил живанку, кто костер раскладывал, где шла тетушка Трчкова и откуда плелся сапожник.

Если я расцветил свой рассказ некоторыми подробностями, то это потому, что несущественные мелочи наводят нас иногда на мысль о каком-нибудь важном деле, как глоток вина напоминает о подвале, где полно бочек. Я хотел только заметить, как самые разные люди предчувствовали важные события еще задолго до восстания. И хотя все ждали этого, но вели себя по-разному. Одни были растеряны, колебались и не знали, на что решиться, другие попросту были глупы и запуганы, и только немногие, как Лексо Безак, точно знали, чего они хотят.

Только, пожалуйста, не забудьте отметить себе вот что: как голова и хвост растут на одном теле, так военные трудности и предчувствие беды порождают и сопротивление, и страх, между которыми бывает нелегко провести границу.

Или вы считаете, что это тоже не относится к хронике?

Должен вам сказать, что всякий лесник — прежде всего чудак. Пропадает дни и ночи в лесу, куда люди обычно никогда не заглядывают, видит то, чего они не увидят, слышит то, чего они не услышат.

Нечего греха таить, и я ничуть не лучше. Отправляясь в обход, иду без дороги, определяю направление, как голубь, каким-то шестым чувством, вижу зайца на лежке там, где иной едва ли распознает и дуплистый пенек. А поставьте меня с завязанными глазами, я совершенно безошибочно укажу, где поет синичка, где дрозд, чиж или пеночка, другой же скажет, что просто птицы щебечут.

Не подумайте, упаси боже, будто я хочу хвалиться. Очень может быть, вздумай вы поглядеть на меня тайком в лесу, заметили бы у меня и то, чего я сам про себя не знаю. Быть может, глаза у меня прямо на лоб лезут, а уши торчком стоят на макушке, острые, как заступ садовника.

Повторяю, вечно я брожу по лесу. Ведь в лесу родился, в лесу вырос, чуть ли не с пеленок в лесу учился распознавать каждый звук, каждый шорох. (Зато первый гудок автомобиля я услыхал в день призыва в армию.)

Когда так прочно срастаешься с природой, начинаешь понимать, что животные, деревья, травы и камни, краски, запахи и звуки — все вместе создают единое целое. Гиканье пастушонка, лай лисы, крик хищной птицы не могут нарушить этого единства, а вот от гула самолета, от ружейного выстрела и даже от скрипа колес оно рушится. Потому что пастушонок, лисица, хищник сотворены вместе с этим миром, а самолет, ружье, повозка выдуманы человеком. И между тем и другим — глубокая пропасть.

Но пришло время, когда невозможно стало отделить одно от другого. То и другое переплетается, и даже лесной житель вроде меня поневоле вынужден замечать то, что создано руками человека и выдумано им, хотя оно и не относится к жизни природы.

Вижу: вы как-то чудно на меня поглядываете, словно у меня в голове не все ладно, потому что вы никак не поймете, куда я гну и зачем выложил все это. Сейчас поясню. Во-первых (и это я уже не раз подчеркивал), за сведениями для хроники вы обратились не по адресу, а, во-вторых, ведь и мне, бестолковому рассказчику, не под силу отделить зерно от плевел, и я наговорил вам больше, чем нужно. Только теперь вижу, что мог бы начать прямо вот с чего.

В конце мая — уже после нескольких удачных встреч ради живанки, когда мы мало-помалу раскусили наших партнеров, — остановил меня однажды на дороге Лексо Безак и сказал:

— Сдается мне, груши у тебя поспевают и скоро падать начнут.

Хотя я отлично знал, что Безак любит подносить свои мысли в чудных побасенках и загадках, от этого новейшего ребуса я стал в тупик. Вытаращил на него глаза и ждал, что он скажет еще.

— Чего ты так на меня уставился, — рассердился Безак, ткнул меня в бок и засмеялся, — не понимаешь, что ли? Они придут! И скоро! С неба свалятся… где-то в твоих владениях, в тех местах, где ты в прошлом году своих топографов водил.

Только тут я догадался, что он говорит о русских партизанах-парашютистах, и до безумия обрадовался, что развязка близка и скоро придет конец бедствиям войны, которая давно осточертела всем порядочным людям. Я почувствовал, что, если правда то, на что намекнул Безак, значит вот-вот наступит время, когда мы сможем наконец схватиться в открытую с тем, что мы ненавидели и проклинали сотни раз, от чего нередко приходили в полное отчаяние только потому, что пока еще не могли вступить в драку.

— Весь свет толкует о партизанах, — заметил я. — Выползет парень из высокой ржи, еще и штаны одной рукой придерживает… никто его не знает, он и выдает себя за партизана. Правда, сброду всякого много шляется, а мне еще ни с одним настоящим партизаном встретиться не довелось. Вот и не знаю…

— Кто же виноват, что ты живешь медведем и, кроме лесорубов, возчиков да полольщиц в питомнике, человека со стороны видишь в кои-то веки, — сказал Безак. — Пусть ты с ними пока не встретился, — они действуют повсюду, да и в нашей округе уже обосновались и делают свое дело. Мы с ними связаться должны.

«Значит, это правда», — подумал я, припоминая разговоры, которые вчера вечером вели ребята в бараке: о кострах, которые-де всю ночь в горах пылают, о вооруженных людях, которые к пастухам наведываются и щедро платят за баранов, об одном старосте откуда-то с Мураньской стороны, на которого в его собственной корчме напали и увели в лес за то, что он держал руку панов.

— Что же нам делать? — спросил я. — Как с ними связаться? Где мы их найдем?

Только теперь стал мне понятен презрительный взгляд, которым окинул меня Безак. Он привык к моей неразговорчивости больше, чем к таким дурацким вопросам.