Петер Илемницкий - Избранное

«Сейчас плохо, а будет, кажись, и того хуже, пока мы подойдем к дому», — подумал я.

Заглянем-ка сперва в окно, порешили мы со Сламкой, дома ли староста, а потом напрямик спросим, что происходит и как он ко всему относится, спросим о самых последних приказах и у кого еще осталась охота крылья себе спалить.

Но не думайте, что нам удалось выполнить свой замысел. Человек предполагает, а бог располагает.

То ли из-за темноты, то ли из осторожности, не знаю, но к дому старосты мы подошли молча, подкрались под окно никем не замеченные и оказались непрошеными свидетелями.

Ох, этот лавочник Цут! Ну и подлая лиса! Заглянули мы внутрь и видим: Цут взволнованно стучит указательным пальцем по столу; мы подобрались еще ближе. Что же он говорит?

— Где жандармы? — хрипел лавочник, трясясь от страха и злобы. — Где они и что делает гарда? Похоже, все сняли с себя обязанности, как старые пиджаки; опасаюсь, что и твоя присяга только на бумажке осталась…

— Что тебе от меня надо? — схватился староста за голову. — Что тебе надо и в чем ты меня обвиняешь?

— В равнодушии, а оно — от трусости, — отвечал лавочник. — Не видишь, что у нас творится? Уважение к почтенным людям насмарку пошло, народ открыто смеется над властями и, боюсь, даже тайно вооружается. Скажи, где право? Скажи, где безопасность для порядочных людей? Ты — староста!

— А сам-то ты что сейчас делаешь? — спросил Шимчик.

Паны мои, вот это был вопросик! Не в бровь, а в глаз! Лавочник сложил руки, заюлил и забормотал, заикаясь:

— Что же я… Что я могу… Как я возьмусь? Я мелкий торговец и… куда мне? Ты — староста.

Мы чуть не лопнули со смеху, но сдержались, а староста вскипел от гнева:

— Ах ты, чертово семя! Моя хата с краю, да? Так, чтобы никто не заметил, откуда ветер дует. Ни с кем ссориться не хочешь, лишь бы твоя касса не пострадала? Отдам я тебе эту проклятую должность старосты. Бери! Я хочу, чтобы меня в покое оставили… пусть делают, что хотят…

И тут мы увидели, что староста в отчаянии и ярости выпроваживает лавочника за дверь, а гость, как нам показалось, совсем повесил нос.

Отошли мы от окна и остановились на дороге. Нет, мы не собирались прятаться от Цута и не подумали отвернуться, когда он проходил мимо. Увидев нас, он сразу же перекрестился и засуетился, как шулер, передергивающий карты.

— Подумайте, меня налогом обложили, а кому это понравится… Ну, я и зашел спросить…

Колбасник вскипел от ненависти и отвращения к этому прожженному обманщику и сказал:

— Эх, голубчик, вы всякой лисы хитрее! Не врали бы лучше. Признаюсь, подслушивать под окном нам не к лицу, случай нас сюда привел, и мы слышали, зачем вы пришли. И хотя вы ни словечком не обмолвились в своей речи о налоге, налог свой вы заплатите.

Лавочник волчком завертелся на месте, и дух у него перехватило. Хотелось ему вывернуться, выскользнуть из рук, и теперь он придумывал, как бы улизнуть из ловушки.

— Как бог свят… я не понимаю…

Я бы предпочел увидеть змею — до того захотелось мне его раздавить. Я притянул лавочника к себе за пуговицу.

— Эге, соседушка, — сказал я ему, — вы еще раз подтвердили мудрость пословицы, что черного кобеля не отмоешь добела и что от волка не будет толка… Идите-ка домой и спите, если это вам ваша черная совесть позволяет.

И он ушел.

Как я уже говорил, не будь такого некрасивого случая, позволившего вывести на чистую воду лавочника с его продажной душонкой — для него грош был дороже собственной чести, — не будь самовольных действий Панчика и еще кое-каких пустяков, о которых и говорить не стоит, мы могли бы, не чувствуя упреков совести, не упоминать об этой ночи, чтобы не нарушать стройности нашего рассказа. Я готов умолчать и о следующем дне, настолько бедном событиями, что я решил уйти домой и ждать от Янко Крайчи вестей по телефону. За исключением того, что некоторые из мужчин отозвались на уговоры Адама, приготовили сапоги, сменили рубашки и уложили в кожаные сумки хлеб и овечий сыр, в деревне ничего не случилось, что было бы необходимо внести в вашу хронику.

Значит, помашем на прощание рукой и этому дню и перейдем прямо к следующему, отмеченному в календаре как 25 августа 1944 года.

Поскольку из рассказанного мной вы до сих пор нередко пропускали мимо ушей половину и придавали мало значения подробностям, без которых не обойтись, теперь я попрошу вас дорожить каждым словом и не дремать. Хоть сон и полезен для здоровья, он может причинить большой ущерб вашему труду, который приобретет такую важность в будущем. Итак, хорошенько слушайте, что произошло.

В тот день, 25 августа, когда я опять появился в деревне, там все уже было вверх дном. Да оно и понятно! Из города пришло известие, что в казармах вскоре после полуночи объявили боевую тревогу, обязательную для всех гарнизонов Словакии.

— Почему? Что случилось? — спрашивали люди. — Разве русские уже так близко?

Черта с два! Дело было совсем другого сорта! Каша-то пригорела в немецком котле. Только подумайте — две немецкие дивизии стоят на моравско-словацкой границе, да какие: закованные в сталь, горящие лютой злобой, — дивизии, готовые покарать изменников свастики. Румыния капитулировала. Венгрия пылала. А Словакия? Ах, лучше и не спрашивайте!

Даже сюда, до самой отдаленной деревушки, доносились отголоски тревоги, поднятой в словацких гарнизонах, звон оружия и трубные сигналы. Они, наверное, были красивы, наверное, были гневны. Они не могли быть другими. Такими рисовала их наша собственная ярость и решимость сразиться.

Да что нам город! Город далеко, а у деревни свои заботы, свои помыслы и события. У нас достаточно было своих ребят, и они рвались в бой. Очень, очень жаль, что вы их не видали! Обозлены они были как черти, а их отвага, годами лежавшая под спудом, граничила с безумием. Они жаждали оружия и готовы были голыми руками задушить немцев и предателей родины.

Чтобы вы лучше представили себе, какая кутерьма поднялась по всей округе, упомяну мимоходом, что некоторые забрались под шумок в реку и давай ловить форель прямо в середине деревни! Подумать только — какое нахальство! У нас в деревне, где лесная контора, где у реки то и дело мелькает зеленая шляпа с перышком, — и вдруг такая дерзость!

Как завидел я, что они в воде хватаются за камни и суют руки под корни ольхи, закричал я на них что есть мочи и погнал прочь, ругая на чем свет стоит. А мальчишки — давай бог ноги!

— Подожди же, Мишко! — пригрозил я, узнав одного из них. — Отцу пожалуюсь!

Некогда мне было раздумывать над воспитательными мерами, и я ограничился пустыми угрозами. Поскорей на другой конец деревни! Как можно скорей туда, где уже стояли нетерпеливые добровольцы, в цветах, окруженные стариками, женщинами и детьми. Не ждите, что я их всех по имени назову. Адам здорово поработал прошлую ночь! Я заметил там и таких, кого мы даже не знали толком, а о тех, кто в вашей хронике уже упоминался, — о них и говорить нечего. Я никогда не сомневался, что они выполнят свой долг.