Петер Илемницкий - Избранное

— Добрый вам вечер, — говорю, когда мне открыли. — Что поделываете, люди божьи?

Они ничего не делали, отдыхали, только старая Драбантиха вынимала из печи последние хлебы.

— Напекла вот немного… для наших в школе, — отозвалась она. — Господь ведает, до чего же у меня за них сердце болит, как подумаю…

Посидел я с ними, и опустилась на меня тишина, наполнявшая весь дом; и совсем я забыл, зачем, собственно, явился. Да и была ли у меня какая-то цель?

— Вестей никаких нет? — спрашиваю, пожалуй, для того только, чтоб нарушить эту тишину. И тут оказалось — каждый из семьи погружен в свои особые мысли.

— О Лукаше? — схватилась, словно со сна, невестка.

— О нашем Дюрко? — будто издалека откуда-то спросил старик.

А старая Драбантиха, которую равно терзали все горести, только вздохнула:

— Господи, когда все это кончится!

Что делать? Пришлось утешать их. Преодолевая гнетущее чувство, владевшее мной с тех пор, как я увидел печальное шествие цыган, стал я искать такие слова, в которых можно было бы почерпнуть хоть немного надежды.

— Конец наступает неудержимо, — сказал я тогда. — Наши страдания лишают нас, правда, всякого терпения, и многие впадают в отчаяние, теряют надежду. Но немецкий фронт трещит по всем швам и война постепенно издыхает, поверьте! Скоро конец…

Сидели мы вокруг стола — вместе, и все же каждый как бы в своем особом мире, и миры эти были далеки друг от друга, как звезда от звезды.

— И слухи о нем не доходят… — опять вспомнил старый Драбант о младшем сыне.

— Почти все уже вернулись, — прошептала невестка Веронка. — Только мой Лукаш…

— Не бойтесь вы за них, люди божьи, — говорю, — Дюро — под охраной Козлова, а тот не даст ему погибнуть. А что до Лукаша, кто знает, может он на ту сторону пробился? Спорим — вернется он вместе с русскими…

Не успел я договорить, как послышался слабый стук во входную дверь. Такой слабый был этот стук, что мы бы и не услыхали, если б не Веронка. А она, словно по таинственному внушению, вдруг вскочила, выпрямилась и вся замерла в напряженном ожидании.

И опять: тук-тук-тук…

Тогда вышел старый Драбант в сени и открыл дверь. А дверь распахнулась настежь — потому что снаружи на нее всем телом навалился какой-то человек, рухнувший теперь на пол.

— Господи Иисусе! — вскричал Драбант. — Что это? Что же это делается!

Ей-богу… то был Лукаш!

Бросились мы к нему, а он лежит без сознания, только стонет. Ну, можете вообразить, что тут началось. Веронка так и пала на него, обхватила, из горла вырвался какой-то отчаянный вой, старая Драбантиха заметалась из угла в угол, хватаясь за голову, не понимая, что делает…

— Рехнулись, бабы! — приглушенным голосом окликнул их Драбант. — Тихо!

Мы перенесли Лукаша в комнату, уложили на кровать. Он был ранен, и, видимо, тяжело: правый бок гимнастерки весь пропитался кровью, да и левое плечо, кажется, сильно было задето.

— Лукаш!.. Вымолви хоть словечко, Лукаш! — причитала его молодая жена, но Лукаш не отзывался, Лукаш был в глубоком беспамятстве. Еще бы! Он совсем обессилел и наверняка потерял много крови.

Мы сделали, что могли, что привыкли делать в таких случаях: стянули с него всю одежду, промыли раны.

Ох, черти, как же они его отделали! Ясно было, кто тут виной. Лукаш не открывал ни глаз, ни рта, чтоб хоть словечко промолвить — но мы и без этого знали: немцы плюют на всякие гарантии свободного возвращения, данные нашей регулярной армии, охотятся на людей, они и подстрелили Лукаша. В кармане его нашли мы даже ту самую пресловутую листовочку… Простреленная, слипшаяся от крови — отличная гарантия!

Но откуда в Лукаше такая сила? Как добрался он из леса? Полз, поди, по склонам гор, землю ногтями царапал, ветки грыз, чтоб заглушить боль, приникал к бороздам, прятался в кустах — только бы его не нашли… Ей-богу, с такими ранами да по такой дороге — всякий другой давно бы дух испустил!

Только собрались мы перенести Лукаша из общей комнаты в чулан, явился Матуш Трчка.

— Шел мимо, вижу: у вас еще свет в окошке…

Он, конечно, понятия не имел о случившемся. Но, увидев тяжкие раны Лукаша, тряхнул головой:

— Тут вы сами не справитесь. Я пошел за доктором!

— Не ходи, Матуш! Ради бога, никто не должен знать о Лукаше!

Но Трчка не слушал никаких протестов. Когда он вышел, я стал успокаивать Драбантов:

— Не бойтесь, Матуш знает, что делает. Ни он сам, ни доктор вас не выдадут. Думаете, одному Лукашу так повезло? Видали бы вы, сколько раненых да обмороженных… Люди прячут их по домам, на Крупке вон — целый лазарет. И скажу вам: честь и хвала нашему доктору…

Вечер уже перешел в ночь, когда я отправился домой. Тучи катились, как льдины по реке, из них то и дело выныривал месяц. Дул пронизывающий ветер. И хотя на дорогах и долинах еще лежала слякоть, со склонов и вершин не сошел еще и первый снег, а уже собирались метели.

В горах отдавались выстрелы. Сволочи! Не дают покоя… Я остановился, огляделся и заметил слабое зарево над горами. Подумал, что горит где-то за выселками, которые мы называем Ергов. И не догадывался я, что именно там, на месте, что зовется Репчула, решал Мюллер, этот изверг с рассеченным лицом, судьбу цыган.

А как я мог догадаться? Я ведь еще не потерял рассудка, не взбесился, не сделал жестокость законом и сердце у меня не было таким пустым, бесчувственным, как у них, — я даже отдаленно не мог себе представить, на что они способны!

Еще и сегодня — а прошло два года — охватывает меня гнев и ужас, как вспомню, что мы тогда услышали на следующий день. Поступили немцы так во имя справедливости? Была ли это кара за вину? О нет! Только за то, что глаза у цыган черные, а не голубые, что волосы у них как смоль, а не как солома, за то, что жили они, как птицы небесные, а не ходили по немецкой линейке, — только за это страшной смерти предали немцы несчастных. И была эта смерть ничуть не легче для мужчин, которых перестреляли, чем для женщин и курчавых цыганят: их загнали в сарай, облили бензином и подожгли.

Ваша воля — хотите, представьте себе весь этот ужас и страшные вопли и все, что там могло разыграться… Только, богом прошу, не требуйте от меня, видите, меня и сейчас трясет, как вспомню об этой немецкой культуре…

Но раз уж я заговорил о тех цыганах, позвольте мне и кончить сегодняшний рассказ их же соплеменниками. Видите ли, слева от дороги, под Пустым, как идти к моему лесничеству, приютился поселок наших цыган. В ту ночь, когда я возвращался от Драбантов мимо их бедных лачуг, все думал я о печальной процессии их бродячих собратьев, вспоминал старую цыганку Паулину, красавицу Катарину, ее Яно — вернулся ли он?..

Ах, хоть бы вещий сон показал им то, что вершилось в это время над Ерговом! Что бы им хоть во сне получить предостережение!