Петер Илемницкий - Избранное

Нет, цыгане не знали злобы, мира, — за улыбку они платили улыбкой, не ударом за удар. Какое им дело, что где-то беснуется какой-то Мюллер? Они пекли себе картошку да обсасывали шкурку от сала. И как же они поплатились!

Если не ошибаюсь, на другой или на третий день пришли к ним в поселок трое: немецкий солдат и двое власовцев. Пришли веселые, с шуточками, стали поить цыган паленкой. А когда те порядочно подпили, начали ловить их на крючок.

— Так и так, — сказали, — мы дезертировали и хотим пробраться к партизанам. Можете показать нам дорогу?

Цыгане, конечно, растерялись: верить — не верить? Тут им налили еще по чарочке, да по другой, да по третьей — языки-то у них и развязались, и пошли они болтать с пятого на десятое да рассказывать, о чем их и не спрашивали.

— Дорогу показать? Да нет ничего легче! Идите себе в лес — там всюду партизан полно!

— А среди вас партизан нет? — спрашивают гости.

— Как так нет! — начали хвастать пьяные. — Только они еще не вернулись…

Как стемнело, гости ушли.

Цыгане разбрелись по своим лачугам и завалились спать. Никакие кошмары не мучили их лохматые головы после доброй паленки спали они как убитые.

А ночью на них обрушились немцы. Ворвались в поселок, как полая вода, выгнали наших смугляков из постелей и собрали всех в одном сарае, к которому приставили часовых.

И поселок запылал с двух концов. О господи милосердный! Смилуйтесь, паны добрые! Не дайте погибнуть!

Не знаю, объяснится ли когда-нибудь чудо, свершившееся тогда. То ли околдовали часового очи прекрасной Катарины, то ли в нем — прошу прощения — заговорила совесть человеческая, не могу сказать. Только часовой этот попросту растворил двери, выпустил цыган — босых, в одних рубашках, на мокрый снег — и до тех пор стрелял в воздух, пока все не разбежались по чащобам.

Вот я рассказал о пожаре, и вы, надеюсь, поверите, что старый поселок сгорел дотла. А пройдите сегодня мимо бывшего пепелища — увидите, как сверятся срубы новых цыганских домов. Пусть это докажет вам, что наш народ ни к кому не питает ненависти, и вовсе нам не мешает, что у цыган черные глаза да курчавые волосы.

Далеко от нас, совсем в других местах, даже в других государствах, велась высокая политика вокруг того, что творилось в наших краях. И конечно, вы не заставите меня коснуться ее хоть словом. Вы заметили: я ни разу не упомянул о том, что делал Словацкий Национальный Совет, не привел ни одного его распоряжения, не коснулся его указаний. Я не говорил о политических группировках, принимавших участие в восстании, из которых наша партия, естественно, с самого начала войны пользовалась наибольшим весом; к чему это вам, если б я указал, что многие, подписывавшие в те поры всякие договоры и обязательства, действовали под давлением обстоятельств, не ломая себе головы, как сохранить им верность?

Точно так же не хочу перечислять, какие делегации наших политических деятелей летали из страны в страну, а уж тем более вы от меня не услышите, что они там делали и на чем условились. Что знали обо всем этом мы? Ровно ничего. Самолеты, которые вот уже несколько месяцев проносились над нашими головами, привозили и сбрасывали нам отнюдь не дипломатов, а нечто совсем иное.

Одним словом, мы, которые суетимся, трудимся и боремся тут, внизу, на этой черной земле, переживали эти тяжелые времена по-своему. И не заботились о высокой политике. Да ее у нас и не было.

Были тут мы, простые люди, и делали мы то, что должны были делать. Нынче, как поглядишь на все это с некоторого расстояния, многие наши дела покажутся подвигом, другим недалеко до смешного, третьи даже как бы стоят на грани трусости. Пусть уж будущее рассудит… Да, думаю, иначе и быть не могло — хрупкий сосуд человек, порой он и себя-то не понимает, где уж тут понимать свои поступки!

Я склонен думать: человек, насколько он может определять свое поведение при полном сознании, скорее поступит как трус, чем как герой. По-моему, некоторые становятся героями бессознательно; отдавай они себе полный отчет в происходящем — да у них бы волосы дыбом встали и многие вряд ли решились бы на подвиг.

Простите мне это небольшое отступление, с которого я начал, вместо того чтобы ринуться прямо в центр событий, разыгравшихся у нас в ту пору. Этим я хотел еще раз показать, что представляю себе вашу хронику как простой обзор событий в деревне, созданный нашими скромными силами. Историческое описание восстания с его политической и не знаю какой еще там оценкой предоставим другим. Чего нам карабкаться на высоты, которых мы все равно не достигнем? Останемся-ка лучше дома, при своих делах.

Прежде чем рассказать о том, как мы простились с шукаевцами, хочу показать вам, до чего они действовали умно.

Уже почти в середине ноября из ближайшего ко мне нижнего лесничества я получил телефонное сообщение:

«Сейчас от нас вышел сильный немецкий патруль в вашем направлении. Будьте начеку!»

А у нас в это время был подполковник Шукаев со своим штабом, и множество его ребят обогревалось в рабочих бараках; в нехитрых землянках и норах, вырытых старым Драбантом и нашими людьми, набились партизаны и солдаты из самых разных частей — все они были подавлены развитием событий и не предпринимали ничего, просто выжидали.

Услышав сообщение, Шукаев подумал немного, а потом и говорит своему адъютанту:

— Немедленно передай всем мой приказ: покинуть укрытия, бараки и оттянуться поглубже в лес. На немецкий огонь не отвечать!

— Спасибо, подполковник, — сказал я, когда адъютант вышел; смысл такого приказа мне был ясен.

— Конечно, мы могли бы ответить на их огонь и задавили бы их в два счета — а толку что? — ответил Шукаев. — Не сегодня, так завтра сожгут твое лесничество, бараки и всякое жилье вокруг — что мы от этого выиграем? Или те, которые придут после нас? Ничего.

Он вышел на веранду, наблюдая, как выполняется его приказ.

— Дальше в лес! — кричал он. — Поглубже!

Прошло немного времени, и мы услышали первые выстрелы. Одновременно далеко, на повороте дороги, появились немцы.

— Вы останетесь здесь, на веранде? — спросил я Шукаева.

Наблюдая за немцами в бинокль, он ответил:

— Успею…

Собравшись в кучу, швабы открыли бешеный огонь во все стороны. Стреляли из винтовок, из автоматов, и многократное эхо выстрелов наполнило всю долину. Пули стали долетать и до нас. По-моему, немцы стреляли либо для собственного ободрения — не по себе им было в этом враждебном краю, — либо, чтобы спровоцировать партизан.

Я затаил дыхание.

Теперь важно было, чтобы кто-нибудь не выстрелил сгоряча. А этому я вовсе не удивился бы: немцы были у наших точно на мушке!

Знали бы они, сколько тут наших! Сколько пар глаз не отрываются от них! Сколько удалых молодцов сжимает оружие, мысленно проклиная Шукаева! Подполковнику достаточно было бровью повести — и все немцы полегли бы разом… Но долина молчала, долина не издала ни звука, казалось, она вся вымерла.