Петер Илемницкий - Избранное

У нашего политического штаба в бункере работы было по горло.

Я ходил к ним почти каждый день и видел, как они трудились, обсуждая различные директивы, как подыскивали самые убедительные доводы и лозунги, как составляли листовки — венгерские, русские, словацкие… Даже немецкие стали выпускать — Базалик ведь полсвета обошел и усвоил понемногу от каждого языка.

Время от времени тут появлялся Шимон Сигельчик, брал тексты листовок и исчезал в лесу.

— Будь осторожен, как бы не поймали! — всякий раз предупреждали его.

Я не спрашивал, куда он ходит. Ни словечком не выдал я естественного любопытства. Только один раз, — это когда я встретил Шимона на Большом Болоте, на том склоне, откуда начинается долина Калично. Да он и сам, видно, понял, что глупо так и разминуться со мной без слова, ведь ясно было, что не охотиться он сюда пришел. Тогда он и намекнул мне, показав рукой на Кленовские холмы:

— Хорошее дело — такие хутора… У нас напишут, а там и размножат.

А кто и где разбрасывает листовки — этого уж и он не знал. Но в той стороне, за Кленовскими холмами, немецких войск было погуще, туда уже приближался фронт, и оттуда приходило к нам больше всего дезертиров.

Один раз, когда в землянку снова пришел Сигельчик, Базалик нарядился в свой парадный костюм огородного пугала и сказал:

— Пойдем, покажи мне, где Волчья Яма.

Я понял, что его туда влекло: ходили слухи, что в этих Волчьих Ямах — штаб Садиленко. Было это далеко, я опасался, как бы им не наткнуться на какой-нибудь немецкий патруль, и стал отговаривать Базалика:

— Не советую тебе ходить, пошли к Садиленко связного…

Его немножко задели мои опасения, но я говорил от чистого сердца: не за себя боялся, за него! Но Базалик преодолел чувство обиды, улыбнулся и молвил:

— Ну что ты, чего бояться Йожке Кациаку? В худшем случае меня мальчишки камнями забросают! У меня, милый мой, случались дорожки и поопаснее…

Тут в глазах у него загорелись озорные огоньки, словно вспомнил он что-то веселое. Да так оно и было!

Базалик — настолько-то мы уже успели его узнать — страшно любил рассказывать, а так как за свою жизнь, то есть за жизнь профессионального революционера, он испытал множество всяких приключений, то и говорить он мог с утра до ночи, вспоминая сотни случаев. Вот и сейчас он начал:

— Раз, а это было уже во время войны, послали меня из Москвы в Словакию. Дорожка не из легких! Добрался я только до Варшавы — а дальше ни в какую! Ах ты, черт, думаю…

И Базалик, оживленно жестикулируя, описал первую и вторую неудачную попытку, сопряженную с большими опасностями, упомянул и о важности задания, которое заставляло его во что бы то ни стало искать способ перейти границу.

— Только в третий раз удалось мне перейти через Карпаты. Добрался я до первой приграничной деревни под полонинами, кругом — полно полицейских и военных патрулей. На дорогах — проверки, в поездах — проверки… Плохо дело! К счастью, в районном городке открывалась ярмарка. «С коровой пойдешь, — сказал мне местный товарищ, на которого я мог положиться. — Переодевайся в мою одежду!» Так мы и сделали. Не знаю, к лицу ли была мне гуцульская рубашка с бараньей шапкой, зато в кармане у меня был паспорт коровы, сама корова — на цепочке, и в таком виде приплелся я на городской рынок. А там меня ждал уже владелец коровы, переодетый в мой костюм. Он приехал поездом — ему-то легче было. Отправились мы с ним в корчму, в сарае снова обменялись одеждой. Да, мой милый, осторожность, конечно, не мешает, только никогда не надо бояться… Ну, пошли!

Махнув рукой Шимону, он двинулся в путь.

Садиленко действительно был в Волчьих Ямах, у него была рация, связывавшая их с главным командованием всех партизанских сил; от него наши связались с Киевом и Москвой. Понимаете, какое это имело значение?

Базалик вернулся на другой день, мурлыча себе под нос какую-то песенку, — казалось, она только складывалась в его голове.

— Листовки? Хорошее дело. Директива? Тоже хорошо, — сказал он, — но народ любит петь. Дайте им новую песню!

— А верно! — воскликнул Валер Урбан. — И давно бы надо!

Сели они в кружок и начали складывать слова да рифмы.

Как — вы еще не слыхали нашей песни? Ах да, вечера-то вы просиживаете дома, тетрадки правите да на ошибки сердитесь. А это вредно для желчного пузыря. Вот вышли бы как-нибудь на люди, пропустили бы с нами бокальчик-другой, услышали бы, что нас радует, а что печалит, — полезно это вам было бы. Ручаюсь, тогда знали бы вы и песню эту — наши хлопцы часто ее поют. А я помню из нее только обрывки. Как бишь она начинается? А, вот как:

— Ну вот — дальше и забыл! Розка, не знаешь, как там дальше? Насколько помню, там какая-то трогательная история словацкого паренька, который, на горе родителям, погиб в Германии, в жестоком рабстве, — только стихами никак я уж этого не скажу. Однако песня сильно действовала на чувства людей, — верно, потому что оканчивалась она боевым призывом:

Трудно сказать, песенка ли эта помогла поднять боевое настроение или сами немцы… Одно ясно: распространилась она очень широко. И когда ее запевали в бункере, то подхватывали ее не только непосредственные ее творцы (что было бы вполне естественно) и не только Безак, но часто даже и товарищ Чабан, у которого, право же, мало было причин петь.

Ему уже подкатывало под шестьдесят, и был он сед как лунь. Да что там возраст, седая голова! Товарищ Чабан был болен, застудился в лесах, ревматизм его мучил, он весь исхудал, и, казалось, на лице его остался один нос, как огромный клюв. Он много рассказывал о годах эмиграции, о трудной обороне Москвы, о том, как холодно и голодно было тогда — и все же совсем не так, как у нас… Немцев там не пропустили! А у нас — свои же, словаки, продались немцам, помогают им расправляться со всеми, кто думает иначе…

— Когда я участвовал во Всеславянском конгрессе в Москве, — после вспоминал товарищ Чабан, — вот уж не думал, что найдется среди нас столько гадов…

Он имел в виду все те ужасы, которые война принесла нашему народу, жестокость немцев, бесчинства гардистов, пожары, казни, братские могилы, все, все… Чабан, крестьянин, который каждую весну выходил в поле пахать и сеять, содрогался от отвращения к беснованию, которое означало только разрушение, истребление, смерть.