Петер Илемницкий - Избранное

Сознайтесь, сначала вы ведь так и собирались сделать?

Еще когда вы произвольно делили текст на главы и ставили римские цифры, я предупреждал вас, чувствовал: есть у вас что-то на уме. Может, вы думали, что я увлекусь собственной фантазией и, кроме реальных событий, выдумаю несуществующих героев, которых вы потом могли бы протащить по раю и аду, заставив их вздыхать в любовном томлении…

Ага! Я вас разгадал! И обошел. Мне удалось затоптать ростки собственного воображения, которое, возможно, есть во мне, и рассказал я все так, как оно было. Убедительно прошу и вас придерживаться того же. Пишите хронику — и точка! Не более и не менее.

И не поддавайтесь вы при этом никаким таким чувствам… Ни любви, ни ненависти. Ни злобе, ни состраданию.

Ах да! Сейчас вот пришло мне на ум еще одно, о чем следует рассказать.

В ту весну, после боев, иду это я раз вниз по деревне, и на нижнем конце, там, где шли самые горячие схватки, натыкаюсь на дорожного рабочего. Он чистил канавы — весенние воды занесли их илом и песком.

— Чего только не найдешь в этих канавах, — говорит он мне. — Взгляните-ка!

И вытаскивает из кармана размокший бумажник с немецкими марками и разными документами. Среди них была семейная фотография: молодой солдат в форме, с одного боку — мать, с другого — отец. И дорожный рабочий говорит:

— Смотрю, смотрю я и думаю: вроде совсем милые люди. Старик-то — ведь сама доброта! И жена его… Поди, и понятия не имеют, где их сын лежит…

И наболтал еще много в том же духе.

— Смотрите, не заплачьте, — отвечаю я ему. — Теперь вдруг пожалели! А помнится, у вас-то у самого тогда ружье в руках было. Как знать, может, именно вы его и убили! Вот вы по лицам судите, говорите, добрые люди. Оно понятно: любого человека жалко. Любого хорошего человека. Но ведь иной раз неважно, что человек добр сам по себе. Важно, чтобы он за доброе дело стоял. Этот парень с черепом на фуражке мог быть сто раз добрым, я это допускаю, хоть и неохотно, но он пришел сюда со всеми остальными! А что они тут творили — сами знаете…

Сознаюсь, я малость рассердился. Но это еще не все! Мне предстояла еще неприятная встреча, немного подальше, там, у дороги, где цыгане закопали после боя убитых немцев. Место это, конечно, довольно унылое, всю траву, что растет там, съедают коровы. Да что ж! Ведь и сами немцы миллионам людей отвели такие места под вечное упокоение.

Там-то и встретил я одну старушку… Нет нужды называть ее имя. Представьте: та самая бабка, которая в памятный январский день так жестокосердно волокла раненого немца на санях. Та самая, что еще подзадоривала цыгана, который добивал колом другого беднягу: «Так его, так!»

И эта самая бабка стоит теперь над этой братской могилой и со страхом поглядывает на серые тучи, готовые пролиться дождем.

— Неладная у нас весна, правда? — заговорил я с ней. — Льет и льет…

А она в ответ:

— Это все немцы… Креста над ними не поставили…

Вам, может быть, странно, зачем я об этом упоминаю. А я это для того, чтобы вы не слишком занимались подобными людьми. Пускай они и участвовали в нашем деле, но никакого влияния на события не имели. Просто болтались у нас в хвосте, а если кто и стрелял вместе с нами по немцам, то лишь потому, что защищал дом, свое добро… Или хотел отомстить за личные свои обиды. Их страстность, их гнев имели неглубокие корни. Через два-три месяца они уже рыдали над немцами.

Так нельзя: нынче одно, а завтра другое. То жить с кем-то во вражде и ненависти, то заступаться за этого кого-то. То отрекаться от него, то давать ему убежище… Сегодня бить — завтра жалеть!

Раз уж бьешь — так знай хоть, за что.

Вот почему я и говорю вам: как начнете писать свою хронику, старайтесь, чтобы в первую очередь слышны были голоса тех, кто знал, за что они бьются. На первом месте должны быть не те, кто только приспосабливался к событиям, а те, кто сам их творил. Не превозносите до небес дела, порожденные чувством личной мести! Защиту личных интересов не возвышайте, называя ее подвигом! Обратитесь к тем, кто бил фашистов и их подручных не как разбойников, а бил в них то, чем они дали себя развратить: насилие, привычку убивать, жечь, разрушать, грабить — все то, в чем они провинились как целое.

В предостережение тем, кто пожелал бы пойти по той же дорожке!

Для памяти тех, кто придет после нас!

И помогай вам бог!

Крпцы — род кожаной обуви, распространенной в горных деревнях Словакии.

Легионеры сражались в первую мировую войну в чехословацких воинских формированиях (легионах) на стороне Антанты.

Переворот — так было принято называть образование независимой Чехословацкой республики в октябре 1918 г.

Нотар — чиновник в Словакии, представлявший на местах государственную власть.

Дротар (от словац. drôt — проволока) — бродячий ремесленник. В поисках заработка дротары часто уходили (дротарили) за пределы не только своего края, но и Чехословакии.

Гамершлок — искаженное название спирта (венг.) .

Фарар — приходский священник.

Фара — дом приходского священника.

Жупан — глава жупы, комитата (области).

Комитат (по-словацки — жупа) — единица административно-территориального деления в старой Венгрии.

Грон — река в Словакии, левый приток Дуная.

Партия людаков — обиходное название Словацкой народной ( слов. «людова») партии сначала клерикально-националистического, позднее — клерикально-фашистского толка; с 1925 г. называлась Глинковской Словацкой партией (по имени лидера А. Глинки).

Дольноземский край (Дольна зем — Нижняя земля) — южные по отношению к собственно словацким районы старой Венгрии, когда Словакия входила в ее состав.

Аграрная партия — представляла интересы крупных землевладельцев, сельской буржуазии и связанных с ней промышленных кругов. В 20—30-е годы была проводником профашистской политики.

«Людове новины» — газета клерикально-фашистской Словацкой народной партии.

Галена — суконное пальто свободного покроя, часть словацкого мужского национального костюма.

Шестак — монета в двадцать геллеров, пятая часть кроны.

О́плецка — короткая белая блузка с широкими сборчатыми рукавами, часть словацкого женского национального костюма.