Петер Илемницкий - Избранное

— Вот… прочтите!

— Скажи лучше сам, кто пишет…

— Ондро пишет. Ондро!

Словно гром ударил с чистого неба. Ондро пишет! Признаться, они уже почти совсем забыли про Ондро, и только старая Гущавиха иногда молилась за него по ночам. Ондро ушел из дому, и ничего после него не осталось: мир раскрылся и поглотил его, как поглощал каждый год парней этого края. Ушел и ушел — как в воду канул. О нем и не вспоминали. Так уж повелось: пройдет время — воротится. И вот глубокая вода расступилась, когда упало вдруг это имя: Ондро!

— Что же он пишет, Ондро… говори же! — запричитала мать, предчувствуя недоброе.

— Что пишет?.. Да ничего хорошего! Хозяин бьет… Просится домой.

Гущавиха ударилась в слезы:

— Разве я не говорила? Я знала… не хотела отпускать… ведь совсем ребенок! — И, всхлипывая, уткнулась в подушку.

Глушкова ее утешала:

— Может, ударил хозяин разок, а мальчишка уже бог весть что выдумал. А ведь это не так-то просто… быть учеником. Тут и потерпеть нужно…

Гущаву словно обухом ударили по голове. Такого он не ожидал, даже не думал. Ему и в голову не приходило, что Канитра мог бить его сына. Разве его отдали для того, чтобы получать колотушки? «Куплю тебе новую куртку, — говорил тогда Канитра Ондро, — пойдешь с песнями». И вот… Ондро плачет. Может, избитый и голодный… Да и куртку едва ли купил… На душе у Гущавы было очень горько. Чтобы не слышать плача жены, он вышел во двор. Там лежал снег, глубокий, с твердой коркой. Слабенькие лучи солнца лизали его, утоляя свою жажду. Над угрюмыми лесами проносились серые облака и тучи. От избы к избе — узенькая белая тропка. Ох… как хотелось ему побежать по ней, пожаловаться в каждое окно: моего Ондро бьют! Но он вовремя подумал, что люди стали бы тыкать ему в глаза его собственную глупость: зачем же, мол, отдавали? Совсем еще сопливый мальчишка… а вы его в люди! И были бы, наверное, правы. Поэтому и не пошел он по тропке, остался наедине со своей болью во дворе перед домом. Павол вышел вслед за ним и сказал:

— Ну, не говорил я вам, отец?

Гущава резко повернулся к нему и зло выпалил:

— И ты на меня? Мало того, что я… что я сам?..

— Да нет, — успокоил его Павол. — Все равно ничего уж не поделаешь, но я наперед знал об этом. И тогда еще вас предупреждал.

Гущава тяжело вздохнул:

— Упреждал, Павол, упреждал. Да ведь уж поздно было. Ондро-то был уж далеко за лесами.

Несчастье тяжелой тучей нависло над избой Гущавы. Со всех сторон дули ветры, а разогнать ее не могли. Старик ходил, понурив голову, мрачный и молчаливый. Гущавиха, потоптавшись по избе, вздыхала, ложилась, все плакала. Павол точно окаменел; и про Ондро тоже не говорил: знал — ничем не поможешь.

Он все думал… и перед ним открывалась ясная картина. Где-то, далеко отсюда, в городах, огромные дворцы, и в них… а, черт! Павол даже представить себе не мог, как в них хорошо жилось. Знал только, что всего там вдоволь: самые дорогие кушанья и вина, развлечения, музыка, танцы. На большее у него не хватало фантазии, да и откуда ей взяться? Но теперь он знал, что на свете выбрасывают миллионы на юбилеи, о которых забывают уже через два дня, которые нужны лишь избранным, чтобы лишний раз полюбоваться на ядовитый цветок своего богатства, выросший на унижении, горе, крови и поте десятков тысяч людей… А тут, дома, в избе, затерянной в лесах, придавленной серым небом, нет денег, чтобы вылечить несчастную мать, не хватает на всех даже картошки… и они вынуждены разбредаться по свету, надрываясь на непосильной работе, и молча сносить все, как он, как Ондро, который, по-детски всхлипывая, должно быть, засыпает сейчас где-нибудь в конюшне.

Так Павол разделил людей на два лагеря: первый — огромный, лагерь тех, кто страдает, второй — тех, кто веселится за счет несчастий первых. Это была ясная картина, тем более ясная, что на ней была всего одна разграничительная линия. Эта картина открывала перед Павлом новые горизонты…

Однажды, когда Павол зашел к Зузе, он вдруг вспомнил все. Никогда еще он не говорил об этом с Зузой. Медленно, весомо падали его слова:

— Ты посмотри, Зузочка: есть на свете люди, которым не нужно заботиться о том, что завтра есть. А мы вот… ты и я, например… никогда не знаем, будем ли…

— Да… что с тобой, Павол? Такие невеселые речи…

В последнее время Зуза жила, словно освещенная солнцем, — так ей было хорошо; все ее существо звенело сладостной песней, которой не слышал никто, кроме них двоих.

Павол усадил ее рядом с собой на лавку, привлек к себе, ближе, еще ближе… обнял и поцеловал.

И как раз в этот момент кто-то постучал в окно.

— Кто там? — Зуза выскользнула из объятий Павла, вся еще дрожа от сладкой истомы.

— Это я, Туткуля!.. Отвори, Зузочка-голубушка!

Двухнедельная передышка у Павла подходила к концу. В субботу спозаранку он отправился в Витковице на осмотр к врачу, а в понедельник должен был снова приступить к работе.

Прощаясь накануне с Павлом, Зуза сказала:

— Не забывай меня, Павол… не оставляй на позор, ведь тетка Туткуля все знает. И так об этом будут судачить по всей деревне…

— Пусть только попробуют сунуться в наши дела, я их живо перекрещу кулаком, — без ложной скромности заверил ее Павол.

С отцом он простился коротко.

— Не давайте, отец, мамке работать — как бы беды не случилось. Зуза обещалась помочь, если надо будет.

Однако отца беспокоило другое.

— Ладно уж… как-нибудь управимся. Ты-то будь поосторожнее… следи за собой. Знаешь ведь, каково без заработка. Ты остерегайся беды, а уж мы…

На том и расстались.

Павол вернулся в царство железа и угля. Оно приняло его с полным безразличием, как гладкая доска, когда на нее ложится пыль. Словно крохотная песчинка, словно крупица, затерялся Павол в этом грохочущем мире, где каждый отдельный человек как в воду канет. Он знал, что там, где сейчас ступила его нога, немного погодя пройдут сотни, тысячи других людей и разойдутся в разные стороны, всяк со своими интересами и целями, и так же, как он, потеряются в серой массе, бесформенной и неукротимой, словно весенняя река в половодье.

В Витковице вернулся прежний Павол, но выражение лица у него было новое. И когда в тот же день после врачебного осмотра он встретился с Кореской, тот поразился:

— Что с тобой, Павол?.. То ли постарел, то ли черт его знает…

— С чего же? — коротко рассмеялся Павол. Но, подумав, согласился: — Недолго и состариться от этих проклятых забот. Думаешь, там, дома, — так уж весело? Есть от чего прийти в отчаянье!

Кореска больше не расспрашивал. Знал, что Павол при случае расскажет все сам.

Они условились встретиться завтра.

— Куда пойдем? — спросил Павол.

— Давай побродим по городу, по Остраве. Ты ведь ее еще толком и не видел.